— Папа, ты должен поощрять ее в стремлении делать что-то разумное.

Но дедушка О'Двайер был намерен купить Софии этот ремень, как и обещал.

Именно поэтому София и была в его комнате. Ей нужно было сказать ему что-то очень важное. Ей хотелось иметь этот ремень: он служил бы ей напоминанием о ее дорогом дедушке, и она обещает следить за ним, как за самой дорогой вещью. Мать никогда не понимала ее привязанности к дедушке, но София и Дермот совершенно точно знали, насколько они нужны друг другу.

Она поерзала на месте. Потом откашлялась. Снова поерзала. Наконец Дермот О'Двайер перевернулся на спину. Из-за своего огромного роста он занимал всю кровать. Дермот прищурился, пытаясь сообразить, мерещится ли ему образ Софии или она стоит перед ним наяву.

— Это я, дедушка, София, — прошептала она.

— Иисус, Иосиф и Мария, дитя мое. Что ты здесь делаешь? Ты что, ангел-хранитель, который решил оберегать мой сон?

— Думаю, что своим храпом, дедушка, ты можешь спугнуть самого надежного ангела-хранителя, — тихо рассмеялась София.

— Так что ты здесь делаешь, София Мелоди?

— Я хотела поговорить с тобой, — сказала она, переступая с ноги на ногу.

— Тогда не стой у меня над душой, дитя мое. Ты знаешь, что на полу полно крокодилов, которые так и норовят вцепиться тебе в ногу. Ныряй в кровать.

София влезла в постель, устроившись рядом с дедушкой и нарушив таким образом еще одно установленное мамой правило. Если бы та увидела ее сейчас, то наверняка высказала бы недовольство тем, что ее семнадцатилетняя дочь лежит в кровати пожилого человека. Дедушка и внучка прижались друг к другу, словно на картине «Последнее пристанище». София вдруг ощутила, как сильно она любит своего дедушку.

— О чем ты хотела поговорить, София Мелоди? — спросил он.

— Почему ты меня так называешь?

— Твою бабушку звали Эммер Мелоди. Когда родилась твоя мама, я хотел назвать ее Мелоди, но бабушка и слышать об этом не захотела. Она умела настоять на своем. Поэтому мы назвали твою маму Анна Мелоди О'Двайер. Мелоди было ее второе имя.

— Как Мария-Елена Соланас.

— Именно, как Мария-Елена Соланас, упокой, Господи, ее душу.

— Но мое второе имя Эммер.

— Для меня ты всегда останешься София Мелоди.

— Мне это нравится.

— Тебе и должно это нравиться.

— Дедушка?

— Да?

— Ты знаешь о ремне?

-Да?

— Мама говорит, что я не буду за ним следить. Но это не так. Я буду за ним следить. Обещаю тебе.

— Твоя мать не всегда права. Я знаю, что ты будешь беречь его.

— Значит, ты подаришь мне ремень?

Он сжал ее руку и засмеялся.

— По-другому и быть не могло, София Мелоди.

Они сидели и смотрели на тени, танцующие на потолке. Холодный зимний ветер задувал внутрь комнаты занавески и остужал разгоряченные лица Софии и ее дедушки.

— Дедушка?

— Что теперь?

— Я хочу этот ремень по нескольким причинам, — застенчиво произнесла она.

— На память, да?

— Да, потому что я очень люблю тебя, дедушка.

Она никогда никому не говорила таких слов. Он помолчал, глубоко тронутый услышанным. Она уставилась в темноту, размышляя над тем, как он отнесется к ее неожиданному признанию.

— Я тоже тебя люблю, София Мелоди. Очень сильно. А теперь тебе лучше заснуть, — тихо вымолвил он, запнувшись на полуслове.

София была единственной, кто мог вызвать в душе старого насмешника сентиментальные чувства.

— Можно мне остаться здесь?

— Лишь бы мама не узнала, — прошептал он.

— Я просыпаюсь гораздо раньше ее.

София проснулась от холода. От макушки до кончиков ног ее вдруг охватила дрожь. Она придвинулась к дедушке ближе, чтобы согреться. До нее не сразу дошло, что именно от тела дедушки и исходит ледяной холод. Он был мертв. Он уже окоченел. Она привстала и всмотрелась в его лицо, на котором сохранилось радостное выражение. Если бы не холод, которым от него веяло, она подумала бы, что дедушка сейчас рассмеется. Но его лицо напоминало маску. В открытых глазах была пустота.

Она прильнула к нему горячим телом, притянув дедушку к себе. Слезы уже катились градом по ее щекам, капая с кончика носа. Тело Софии сотрясалось в конвульсиях. Никогда еще она не ощущала себя такой несчастной. Его уже не было с ней. Куда он отправился? Какой вектор вечности он выбрал? Отправился на небеса к своей любимой Эммер Мелоди? Почему ему вздумалось умереть именно сейчас? Она не знала никого, кто сравнился бы с дедушкой по силе и энергии. Никто не был таким здоровым и полным жизни, как он. Она раскачивалась взад и вперед, пока ее рыдания не перешли в вой. София вспомнила свой последний разговор с ним: они болтали о ремне, и она сказала, что любит дедушку. Эти слова теперь наполнились новым смыслом, и София плакала так, что ей стало дурно. Вскоре ее плач разбудил всех в доме. Сначала Пако решил, что плач принадлежит какому-то дикому животному, но вскоре он узнал голос родной дочери.

Когда Рафаэль, Августин, мать и отец Софии бросились к ней на помощь, она вспомнила последние слова дедушки: «Лишь бы мама не узнала». Он всегда был ее союзником.

Им пришлось оттаскивать ее от тела Дермота. Она прильнула к отцу. Шок от того, что она нашла своего дедушку мертвым, был похож на сильную пощечину, и София не могла унять дрожь. Анна не скрывала слез. Она присела на край кровати и тронула рукой лоб отца. Сняв с шеи золотой крест, она приложила его к холодным губам.

— Пусть Бог упокоит твою душу, отец. Пусть для тебя откроются ворота рая.

Взглянув на свою семью, она попросила оставить ее наедине с отцом. Рафаэль и Августин вышли из комнаты, а Софию мягко подтолкнул к выходу отец.

Анна Мелоди О'Двайер взяла руку отца и поднесла к губам. Она плакала не по тому покойнику, который лежал сейчас перед ней, а по отцу, которого помнила по Гленгариффу. Было время, когда она занимала главное место в его сердце, но потом появилась София, сумевшая покорить его настолько, что он сбросил с пьедестала свою дочь. На самом деле он так и не простил ей того, что она покинула Ирландию, чтобы выйти замуж за Пако. Он так и не простил ее, за то, что она ни разу не выразила желания вернуться.

Но потеряв ее, свою принцессу, он привязался к внучке. В Софии сочетались лучшие черты Анны, а кроме того, ей была присуща харизма, она умела очаровывать людей. Анна видела это сначала на примере Пако, а потом — отца. София украла у нее их обоих. Но она боялась задавать себе лишние вопросы, так как страшилась вывода, к которому могла прийти. Она боялась, что слова Пако окажутся пророческими. Возможно, она и вправду изменилась. Иначе как объяснить тот факт, что она не сумела удержать двух мужчин, в свое время так беззаветно любивших ее?

Анна не стала мучиться размышлениями о себе. Она всматривалась в знакомые черты, выискивая в этом своенравном старике того человека, которого она потеряла много лет назад. Теперь слишком поздно предаваться сожалениям. Слишком поздно. Она вдруг вспомнила, как ее мама в свое время сказала, что на свете нет печальнее слов, чем слова «слишком поздно». Теперь она поняла, что имела в виду мама. Будь отец жив, она показала бы, что связь отца и дочери не утрачивается с годами, не исчезает вопреки обстоятельствам. Анна поняла, что любила его, несмотря на то, что между ней и отцом выросла стена. Почему она никогда так и не сказала ему о своих чувствах? Она вела себя так, будто отец был досадным напоминанием о ее далеком прошлом. Она воспринимала его как заблудшую душу, как прибившегося к дому пса, за которого все время приходилось краснеть. Только теперь она поняла, как сильно он страдал, как сильно противился реальности, которая напоминала ему о разочарованиях и утратах. Его эксцентричность была защитной реакцией на ее отчуждение, которого он не мог не ощущать. Если бы она дала себе труд подумать обо всем раньше, то сумела бы понять отца. Она молилась и просила у Бога прощения, слезы застыли на ее длинных светлых ресницах, а Анна все повторяла: «Господи, позволь мне сказать ему, как сильно я его люблю».