Живая клетка — чем не чудо? Ничем. Лишь банальная совокупность органелл. Но посмотрите: в ядре клетки различимы ниточки хромосом! Геном, расшифровка генома, попытка создать… сверхчеловека? Клона? Ну, разве что по ходу дела, так сказать. А по-настоящему, это попытка опять-таки наткнуться на что-то расчудесное, волшебное, яркое и цветное, способное раскрасить серость и скукоту реальности.

Творцы от искусства — художники, музыканты, поэты, писатели и иже с ними — лезут туда же, ступают на ту же дорогу, видят те же километровые столбики и прутся, прутся, прутся к далекому горизонту, постоянно убегающему, упрямому, неподвластному словам и чувствам, но оттого еще более заманчивому. Они рисуют чудеса в своих фантазиях, передают их через картины, мелодии, лирику и книги народу, но прекрасно понимают, что то — всего лишь фантазии. Сие не есть чудо.

Значит, чудо за горизонтом. Надо только догнать его, этот горизонт, вечно ускользающий…

Вот почему я не верю ни в каких демонов. Слишком все было бы просто, возьмись да выскочи демоны из Преисподней как черти из табакерок… Каламбурно, зато по теме.

Петр Васильевич кажется вполне нормальным человеком, но кто знает, как война повлияла на него. Демоны, ангелы, кара небесная и прочие паранормальные явления могут подождать. Мне не так уж и интересно знать, кто именно натворил по всей, судя по всему, Земле кучу дел. Прежде надо выяснить, почему я не помню никакой войны, никакого апокалипсиса и Страшного суда, а помню лишь метро, гетто и выстрел.

Утром я отправился на работу как обычно, в половине девятого. В пять вечера того же дня покинул рабочее место и направил стопы домой. Спустя несколько часов я добрался-таки до дома, но обнаружил в собственной квартире семейку мне неизвестную, да к тому же схлопотал картечью в пузо. И в импровизированном лазарете под школой я провалялся от силы недели две. А тут — шесть недель!

Старик все еще ведал мне о катаклизмах, о каре небесной и кровопролитных боях хрен знает кого хрен знает с кем, но я перебил его.

— Послушайте, Василич, по вашему рассказу выходит, что война шла около шести недель. Глобальная война, в смысле, принесшая все эти разрушения. — Я помолчал, формулируя продолжение вопроса. — Думаю, можно смело приплюсовать еще полгода после войны, и мы имеем в итоге время нынешнее. То есть текущую минуту. Условно, конечно, Петр Василич, условно… Так вот. Как так получилось, что я, промаявшись в вашей светелке пару недель, одновременно провел там же минимум шесть месяцев? Парадокс, не парадокс, но вопрос справедливый, вы не находите?

Петр Васильевич пожевал губами, коротко склонил голову набок, как бы говоря, что вопрос действительно справедливый, а затем ответил:

— Тебя я нашел пару недель тому назад.

— Но пару недель тому назад плюс один день я был здоров и жил нормальной жизнью! — Я решил, что старик не понял сути моего вопроса, и оттого немного вспылил. — Пару недель тому назад никакая война еще не случилась! Вы говорите, что сейчас тринадцатый год третьего тысячелетия, но где же тогда я был целых семь лет? На небесах?

В этот раз Петр Васильевич отвел глаза, посидел минуту, чрезвычайно увлеченный разглядыванием мозолей на шершавых ладонях.

— Я могу представить, как тебе сложно-то сопоставить цифры и факты, сынок. Но я ничего не придумываю, не пытаюсь ввести тебя в заблуждение! У меня ты провел не больше двух недель после того, как я наткнулся на твое едва ли живое тело в водоотводном канале. Где ты пробыл семь лет, я не знаю.

Старик не врал, на самом деле не имел желания вводить меня в какое-либо заблуждение. Он и сам мало что понимал в создавшейся ситуации, не мог подобрать нужных слов, чтобы как-то взбодрить меня, объяснить, успокоить. Мы, как две постапокалиптические крысы, сидели в поношенных, местами рваных уже одеждах, и никто из нас двоих не в силах был разобраться совершенно ни в чем. Разве что в собственных мозолях.

— Получается, мне сейчас тридцать один, — вздохнул я как-то слишком шумно, одновременно погладив не щетину уже, но бороду на подбородке.

Внезапно налетел сильный порыв ветра, холодного, зимнего. Ветер завыл в десятках ржавых труб, в паутине рваных проводов и в пустых глазницах окон. Стало очень неуютно на крыше школы, даже страшно. Мы спустились вниз, вернулись в подвал, где по-прежнему было сухо и тепло, гораздо спокойнее, чем на поверхности. Петр Васильевич поставил жестяной чайник с выгнутым словно лебединая шея носиком на газовую горелку. Недолго поколдовал на полке с чайными принадлежностями, поставил на застеленный чистой клеенкой стол две железные эмалированные кружки и сахар, из сундука у стены достал сухари.

— Иногда встречаются люди, не помнящие прошлого, — начал старик. — Да, встречаются, и довольно-то часто. Обычно они рассказывают похожие истории о том, что некто или нечто попыталось убить их в довоенное время. А потом — как под лед. Ничего не помнят, даже имена свои с трудом вспоминают. Где были семь лет, что творили, каким образом выживали — ничего не известно. И такими людьми, Витя, занимаются специалисты, но не те психиатры, к которым ты, может, привык, а иного рода-то специалисты. Гуру, так сказать, духовные наставники охотников и сталкеров…

— Кого?

— Охотников и сталкеров.

— Это что за охотники и сталкеры такие?

— Об этом ты узнаешь позже, сынок, — поднял ладонь Петр Васильевич. — Я и сам мало что о них знаю, разве что они занимаются поиском всякой белиберды. Но вот что я могу сказать совершенно точно, так это тебе надо поговорить с таким гуру.

— О чем?

— О твоем прошлом. О том существе, в частности-то, которое выкинуло тебя из поезда.

— Думаете, они смогут что-то мне объяснить?

— Ну, смогут, не смогут, — развел старик руками, — но помогут тебе обязательно. Помогут найти хоть какое-то занятие, не дать подохнуть в этом кошмарном мире.

— И вы знакомы с такими… гуру?

— Лично я не знаком. Но я знаю хороших людей, которые могут доставить тебя по адресу.

Я задумался.

— Наверное, вы правы, Василич. Мне в самом деле стоит поговорить с этими вашими гуру.

Пока что я пребывал в том душевном равновесии, относительном, конечно, равновесии, которое приходит сразу после сильного шока. Но за состояние своей психики в дальнейшем я бы не ручался…

— Завтра на рассвете я приведу тебя к охотникам. А они уже доставят куда надо.

Глотнув обжигающего чая, я все ж поежился будто от холода. Оставалось гадать, что за охотники вскоре встретятся на моем жизненном пути, на кого или на что они охотятся и какими событиями сие обернется.

Чай оказался удивительно вкусным…

— Это тот самый?

На меня смотрели четыре пары глаз, заинтересованных лишь постольку поскольку. С минуту охотники оценивающе разглядывали забитое, убогое, мало что соображающее существо, скромно стоящее в сторонке, а затем перешли к обсуждению ближайших дел и забот, касающихся лишь их.

Существо же, которым являлся ваш покорный слуга, выхватывало из разговора обрывки фраз и пыталось что-то составить, более или менее логичное, о теме чужой беседы. Но ничего из того не получилось. Лишь косо смотрел я на оружие незнакомых людей, и в глубине души скребли кошки. В конце концов, четверка охотников во главе Петром Васильевичем подошла ко мне.

То были совершенно разные люди, эти охотники. Среди них выделялся здоровенный — косая сажень в плечах — блондин, небрежно перекинувший через плечо кажущийся игрушечным в его руках пулемет. Впрочем, то, что здоровяк является блондином, я заключил из-за светлой бороды, весьма непрофессионально остриженной, торчащей клочками на массивном подбородке и гранитных скулах. Голову здоровяка покрывала черная бандана. В одежде его преобладал непонятный материал, нечто вроде дубленой кожи, усеянный карманами, клеммами и металлическими вставками. Вместе с пулеметом здоровяк смотрелся оч-ч-чень устрашающе, буквально как робот-терминатор, но вот глаза «терминатора» светились не злостью и не агрессией, а спокойной, добродушной силой. Глаза словно принадлежали совершенно другому человеку, не молодому богатырю-убийце, а умудренному жизнью старцу, советчику всех нуждающихся и защитнику всех обездоленных.