— Ладно, я слушаю. — И он улыбнулся шеламке самым любезным образом.

Она поежилась, влезла на сундук с ногами, прижалась спиной к заколоченному окну и начала рассказывать, стараясь не смотреть на Сайнема, слушая негромкий рокот подступившей к замку снежной бури.

— Он был очень веселый…

Он был очень веселый. Самое первое трепло по всему Пришеламью. Столько всяких баек знал — казалось, на всю ночь до рассвета хватит. И добрый. То есть не добрый, конечно, но ласковый ко всем. А на самом деле — душа-потемки. Да шеламскому колдуну по-другому и нельзя. От него того все и ждут, чтобы все как у людей и в то же время все по-иному. Ты уж понимай как знаешь. Просил правду, так и кушай ее теперь, с чем хошь. Моя правда путаная выходит.

Ну вот. А колдун он был очень сильный. Наконечники стрел, ладонью не касаясь, вынимал — сама видела. Так и идет стрела сквозь мясо прямо за ладонью, как телок за матерью. Мягко идет, по старому ходу, и боли никакой. Ожог у девчонки махонькой — пузырину во всю ладонь — залечил, просто дунул на него, и все. Ну ты понимаешь, как к нему бабы липли. Ну и лес, понятно, знал как никто. Это уж опять же положено. Всегда говорил сразу, где чужан искать, и хоть бы раз ошибся. Словом, цены ему не было.

Так я и говорю, что бабы к нему липли. Он и не отказывался — с чего? Своей жены у него не было, да и быть не могло. А мужик, будь он хоть сто раз колдун, по-другому жить не может. Ну и конечно, если в крепостях и ворчали про его гульбу, так по-тихому и не при нем. Потому что от бабы не убудет, а его, если пальцем тронешь, так тебе же твои же соседи так накостыляют, что до смерти будешь свою жадность вспоминать. Там все знали, скольких Клайм от смерти спас, ну и помалкивали, если что.

Ну а мне ж любопытно! Куда все, туда и я. Стала перед ним хвостом крутить. Он, конечно, поначалу юлил: чужая жена — одно, а единственная десятникова дочка — совсем другое дело выходит. Но я очень старалась. Ну и слюбились потихоньку.

Сейчас-то я уже знаю, как он меня берег. Хочешь верь, хочешь нет, но про наши с ним гулянки никто не знал. Ну а тогда я думала, что он нарочно меня на людях сторонится — и дулась, конечно. Что взять — дура молодая! Ну и скучала сильно — он к нам редко захаживал.

Ну так вот, однажды я услыхала, что он неподалеку, в соседней крепости, собирается с тамошними ребятами большую чужанскую банду ловить. Ты уж не обижайся, но сам знаешь — жизнь наша такая. Если кто с гор к нам с добром приходит, то мы со всем уважением. Ну а грабителям — и вашим, и нашим — спуску не даем. Справедливо ведь? Вот то-то. Ладно, значит, услыхала я, что до моего любезного почти что рукой подать. Нашла какую-то оказию — и полетела туда. А он вроде как мне не очень рад был. Ну и разругались вдрызг. Это дело вечером было, ему уезжать уже пора, все собрались. Он мне сунул платок — вытри, мол, сопли и убирайся утром, откуда пришла. А сам на коня. Платок, кстати, чужой рукой вышит был, но это я уже потом поняла, когда неважно стало.

В общем, уехали. А еще до рассвета его привезли. С чужанским копьем в горле. Видать, силач был чужанин — крепко вошло, сквозь горло, сквозь позвонки — кончик со спины вышел. А он не умирает. Как же ему умереть, если он Силу еще не отдал! Так уж им, колдунам, положено… Древко они, конечно, обломали, а вытянуть совсем копье боятся. За него потянешь, тут он Силу-то тебе и передаст. Устал уже небось мучиться. Это все разом сообразили и — разошлись. Ну знаешь, как бывает. Вроде все тут стоят, а вроде, и нет никого. Подойти не решаются. Ну и… Ладно, что дальше было, сам догадаешься…

Дальше все просто. Недели с того дня не прошло, как заявились к нам в крепость другие колдуны. Мы, говорят, друзья Клайма и хотим поговорить с его вдовой. Представляешь? Отец ни сном ни духом, а тут ему такое разом выдали. Ох, что дальше было… Помело он об меня обломал, потом за кочергу взялся, тогда уж удержали. — Она тихонько засмеялась. — Так ли, иначе, а что сделано, то сделано. Пришлось мне на место Клайма вставать. То есть не пришлось, никто меня не принуждал к тому, я сама согласна была. Ну довольно, все я тебе уже рассказала. Чего не сказала, сам додумывай…

Ведьма соскочила на пол, открыла заслонку, полезла проверять свои пироги. Пахло весьма возбуждающе, и Сайнем поймал себя на детском желании стащить один.

— Что ты будешь делать? — спросила шеламка, по своему обыкновению не оборачиваясь.

Волшебник усмехнулся:

— Подумать надо. Я тебе утром скажу.

Ночью во сне он все-таки перерезал шеламке горло. Из раны потекла серебряная кровь и сожгла ему пальцы.

Утро началось с топота по лестницам, криков, хлопанья дверей и… холода. Сайнем едва не застонал, выбираясь из-под перины. Ну вот, началось! Опять это проклятое время, когда, сколько с вечера ни топи, к утру все вымерзает. С горем пополам он оделся и пошел вниз — согреться и узнать, из-за чего сегодня шум.

На кухне сидел очередной насмерть перепуганный поселянин и, переводя дыхание, жаловался ведьме:

— Морозы в Забродье! Вышли из леса. Двое. Я на реке в проруби рыбу ловил — как увидел, сразу сюда. Не заметили.

— Ясно. — Шеламка хлопнула в ладоши. — Карс, прикажи, чтоб мне оседлали лошадь.

— Двух лошадей, — поправил Сайнем, входя. — Я от вас не отстану, домэнэ.

Она поморщилась, но кивнула:

— Хорошо, двух.

Взяла со стола кухонный нож, примерилась и разом распорола от колен и до подола верхнюю юбку роскошного графского платья. Потом подошла к печи, опустилась на колени и вдруг сунула обе руки в самый жар. Огонь заметался и погас.

Забродье, как легко можно было догадаться, расположилось за рекой (вернее, за бродом) на невысоком холме, куда от моста вела высокая насыпная дорога, по обеим сторонам которой лежали покрытые снегом заливные луга.

Деревня вымерла — ни людей, ни скотины во дворах. Двери, ставни — все заперто. Даже дым из труб не шел; только из одной-двух поднимались какие-то слабые бледные волоконца.

Ведьма вдруг натянула поводья. Оглянулась и сразу догадалась, что пришло на ум Сайнему.

— Схоронились, — шепотом объяснила она. — И нам пора. Вон там, у леса — гляди!

Сайнем глянул. Рядом с лесом и в самом деле можно было разобрать, — будто бы два прозрачных столба. Просто воздух чуть-чуть зыблется и отражает солнце, как речная вода. Шеламка кивнула, соскользнула с седла, упала наземь и покатилась с дороги в щедро засыпанную снегом придорожную канаву. Сайнем все еще ничего не понимал, но повторил все в точности — на всякий случай. Разумеется, подлый снег тут же набился и за воротник, и за манжеты рукавов, запорошил волосы и брови, а так как морозец сегодня с утра был неслабый, настроение мгновенно испортилось. Сайнем поднял голову и тут же увидал, что столбы теперь стоят значительно ближе — как будто перелетели через всю деревню к самой околице.

Шеламка подползла к нему совсем близко и зашептала прямо на ухо:

— Они тепла ищут. Если до тебя дотронутся, разом все тепло высосут. Попробуем их сейчас на наших лошадей приманить, а сами со спины зайдем…

Сайнем хотел спросить, где у этих столбов спина, и самое главное, что они будут делать после того, как «зайдут со спины», но тут лошади решили внести свою лепту в человеческие планы — отчаянно заржав, понеслись прочь. Столбы, похоже, не любили быстро бегать или учуяли, что тут есть еще два источника тепла. Так или иначе, Сайнема обдала вдруг волна холодного воздуха, хлесткая, словно пощечина, и он сразу понял, что рядом с Морозами человеку делать нечего, и побежал — вернее, поплыл по колени в обжигающем белом крошеве.

И вдруг — новый удар холода по лицу. Он не мог видеть преследователей, но, кажется, они загоняли его, как пара волков. Волшебнику казалось, что узкая полоска луга вдруг растянулась, превратилась в бесконечное белое поле, на котором он в одиночестве вынужден бороться со смертным холодом. Отправляясь сюда, он по своему обыкновению рассчитывал «что-нибудь придумать», но сейчас понял, что ему попросту не хватит времени. Он должен был просто убегать, чтобы спасти свою жизнь, но кому и когда удавалось убежать от Этого? Как все и всегда, он оказался не готов к такому поединку. Его не предупредили. Зажмурив глаза, Сайнем нырнул в снег и сразу почувствовал, что «тот», нездешний, холод отступает. Он полз ничком, пока хватало дыхания, наконец холод и боль в груди стали невыносимы. Он решился поднять голову и разглядел прямо перед собой уже знакомое зловещее мерцание.