– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…

Далеко на западе «лаптежник» с крестами на плоскостях переворотом через крыло входит в пике над станцией. На путях два поезда, головами в разные стороны. Вокруг – суета, разбегаются люди-муравьи. В кустах рядышком – деловое шевеление, на тонком хоботке пульсирует желто-красный огонек. От тридцатисемимиллиметрового зенитного автомата с земли тянется цепочка светящихся шариков.

– … вступая в ряды Рабоче-Крестъянской Красной Армии…

Зенитчик в штампованной чашке сиденья сосредоточенно доворачивает штурвальчики наводки. Изломанные крылья пикировщика бьются в сетке прицела, как шершень в паутине. Заряжающий забивает в приемник очередную обойму.

– … принимаю присягу и торжественно клянусь…

Носок кирзового сапога аккуратно, даже нежно, давит педаль спуска, трассы идут к пойманному «Юнкерсу», от которого уже отделяется серия бомб. Треугольник фюзеляжа вытягивается, выходит, сволочь. Ладно. Бомбам лететь еще почти километр, секунд пять. И, похоже, в сторону. Работаем.

– … быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом…

Очередная обойма забита в патронник, длинный тонкий ствол доворачивается на следующий пикировщик. Очередь. Один из снарядов приходит прямо под мотор, от «лаптежника» отделяются какие-то ошметки, клубы дыма… И очередная серия черных точек. Успел сбросить, сука. Работаем. Обойма. Поймать следующего. Ог-гонь!

– … строго хранить военную и государственную тайну…

В сотне метров восточнее расчет второй установки лихорадочно стаскивает с орудия маскировочную сеть. Молодой парнишка в кажущейся огромной каске завороженно смотрит на идущие к земле бомбы.

– … беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, Комиссаров и начальников…

Лейтенант, лишь самую малость старше пацана в каске беззвучно (за воем сирен «Юнкерса» слов не слышно) орет на растерявшегося. Тот дергается, хватает из ящика рядом с установкой обойму, ощетинившуюся клыками остроголовых снарядов…

– … Я клянусь добросовестно изучать военное дело…

… пытается забить обойму в гнездо, руки дрожат. Наконец, та входит на место, вторая зенитка открывает огонь. Между первой установкой и составом рвутся сброшенные подбитым «Юнкерсом» бомбы.

– … всемерно беречь военное и народное имущество…

Осыпанный комьями земли паровоз выпускает клубы пара, но это не попадание, котел цел. Машинист со сбитой взрывной волной фуражкой чуть приподнимает голову над обрезом окна. Паровоз трогается и медленно, очень медленно начинает тащить состав к выходному семафору.

– … и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству…

Снова первая установка, тонкий ствол слепо смотрит в небо. Наводчик пытается поднять голову, сетка прицела расплылась и почти не видна. Небо с почти уже неразличимыми изломанными кляксами самолетов темнеет, наводчик заваливается вбок, совсем как «Юнкерс» десятью секундами раньше.

– … Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестъянского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик…

Подносчик снарядов без сантиментов спихивает тело товарища с чашки сиденья, кладет руки на штурвалы. Очередная серия огненных шариков тянется к заходящим на цель пикировщикам.

– … И, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело…

«Юнкерс» шарахается в сторону, его не зацепило, но прицел сбит, бомбы идут в чисто поле.

– … с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…

Сброшенный с установки наводчик еще жив, пальцы скребут землю, потом они замирают.

– … Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу…

Очередная пара «Юнкерсов» пикирует на вторую установку. Заряжающий в огромной каске не выдерживает, спрыгивает с разворачивающейся рифленой платформы, спотыкаясь, бежит к лесу.

– … то пусть меня постигнет суровая кара советского закона…

Наперерез ему от штабеля ящиков бросается здоровенный мужик с неразличимыми от пыли петлицами, с широким замахом бьет его по морде. Мужик и утирающий рукавом юшку пацан хватают за веревочные петли ящик со снарядами, бегом волокут обратно к ворочающей хоботком автомата зенитке.

– … всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

Рвутся сброшенные последней парой бомбы, и наступает тишина, которую постепенно размывают крики, стоны, пыхтение не успевшего тронуться паровоза, треск горящего штабеля шпал в стороне от путей. Обыденные страшные звуки самой страшной в истории войны.

Подпись – Чеботарев.

Андрей отдал честь знамени, забросил полученный карабин на плечо, четко развернулся и, уже уверенно печатая шаг, занял свое место в общем строю.

Мелкая пыль дождя оседала на пожухлых кустах, покрывала влажной пленкой единственную во всем автобате маскировочную сеть, натянутую над последней оставшейся ремлетучкой. Гуляющими по роще сквозняками влагу вбивало в щелястые кабины, задувало под растянутые плащ-палатки, а дальше она вполне уже самостоятельно забиралась внутрь рваных, подпаленных шинелей. Растянутые на кольях возле костерка портянки парили, но на каждую молекулу испаренной воды приходилось две ее товарки, немедленно занимавших освободившееся место. Мартышкин труд.

В мирное время половина из трехсот человек, остававшихся на этот момент в списках батальона, уже слегла бы с воспалением легких или ангиной. Но то – в мирное время. Сейчас людям вполне хватало других способов умереть, так что изможденные организмы просто не обращали внимания на всякие мелочи.

Напротив, низкое небо, изливающееся водяной пылью, сулило спокойный отдых – ни «мессеры», ни «лаптежники», ни корректировщики-«рамы» в такую погоду появиться ну никак не могли, так что можно было забыться хотя бы часа на три.

Война – наиболее радикальное средство от бессонницы. В сотне метров трое злых на весь свет усталых мужиков под дружные матюги правят кувалдой смятый на особо коварной колдобине колесный диск, колокольные удары доносятся небось до самого Киева – а тебе хоть бы хны. Правее еще двое регулируют наглотавшийся воды карбюратор, гоняя движок на полных оборотах – а тебе пофиг. Глухая пелена сна прошибается только яловым сапогом, ласково проходящимся по ребрам.

Андрей выпростал ноги из-под брезента, вскочил, лихорадочно оправляя мятую гимнастерку. Рядом, явно после аналогичной побудки, хлопал глазами Давид, перешедший за последнюю неделю из стадии небритости в стадию бородатости.

Старшина Селиванов не изменил своему правилу – никакого мата – и на фронте. В течение тридцати секунд, не допустив ни единого прямого оскорбления подчиненных, он привел обоих в чувство, обрисовал ближайшую задачу, мягко, насколько позволяла обстановка, намекнул на последствия в случае ее недостаточно быстрого выполнения и ушел, приминая немалым весом перепаханный гусеницами грунт. Андрей с Давидом переглянулись и босиком побрели в глубь рощицы, к протекавшему по дну неглубокой балочки ручью.

Железное стадо за ночь оставило свой след – радужные пятна нет-нет да и проплывали по темной воде, но за последний месяц бензин и масло стали частью повседневной жизни. Наскоро умылись. Давид вынул из набедренного кармана кусок похожего на тесто мыла, наполовину облысевший помазок и трофейную золингеновскую бритву, которую с присущим евреям талантом выменял в разведвзводе на недельное табачное довольствие. Андрей, кстати, тоже включился во фронтовой бартер – махнул свой карабин на «СВТ». Основная масса пехтуры самозарядки не любила дико, считая ненадежными. Так что и командир того пехотинца не возражал, хотя всего-то делов – ухаживать за оружием как следует. Намного проще, чем за машиной, кстати.