Он любил старинные песни с той же силой, что и его отец, но причины были разными. Если тан Локхарт всеми силами хотел сохранить прошлое, что теперь, во времена английских завоеваний, увековечивало его и его людей, то Кадану всю его жизнь казалось, что в этих песнях, в одной из сотен, что ему еще предстояло выучить, была запрятана история о нем самом.

Его зачаровывали звуки волынки, и, слушая их, Кадан погружался в другое время и другие миры, миры сказок и легенд. Они казались ему ярче и ближе, чем тот мир, который окружал его — хотя Кадан, пожалуй, любил и его.

Братья, как и отец, поняли, что Кадан немного не такой, уже давно — едва мальчику исполнилось семь, и он впервые запел. Никто и никогда с того дня не пытался обучать его мужским ремеслам или войне, так что в свои двадцать два Кадан лишь немного умел держать меч, зато стрелял из лука весьма хорошо. И пел. Пел так, что послушать его собирались все, кто обитал в замке, и приходили некоторые из тех, кто не жил здесь. А ежели кто-то из чужих пытался оклеветать его или вызвать на бой, среди братьев всегда находился тот, кто вступился бы за него.

Кадан привык, что от мира вокруг он защищен каменной стеной замка, и плечи братьев стали подпорками для него. И потому Кадан не боялся ничего. Он был открыт для новых звуков и новых чудес.

Леннар неожиданно для Кадана стал именно таким.

Стоило взгляду юноши упасть на крепкую фигуру рыцаря, как Кадан понял, что должен узнать его. И как бы ни был рыцарь молчалив, Кадан не сомневался — однажды это произойдет.

Сны напугали его, но не настолько, чтобы отступить. Еще вечером Кадан знал, что на рассвете Леннар придет — посмотреть на то, чем Кадан его соблазнил. Придет и увидит то, чем Кадан привяжет его еще сильней.

Кадан топнул ногой. Птичка вырывалась из сетей. Но Кадан уже решил для себя, что ему нужна именно эта дичь.

* Кадан использует архаичное к тому времени название потомков викингов, в свое время завоевавших северные земли Франции и давших им название Нормандия.

Дни, впрочем, шли за днями, но дело Кадана не двигалось с места.

Тамплиер при дворе отца вел себя так, как и любой из редких заезжих рыцарей — помогал на конюшнях, участвовал в разъездах и забавах тана.

Так — и все же не так.

Там, где другие воины хохотали и отпускали непристойные шутки, Леннар оставался неизменно сдержан и молчалив.

Внешний вид Леннара, как и любого из братьев, на войне или в миру, всегда был безупречен. Никогда нельзя было увидеть его в латаной или пропыленной одежде — разве что он в ту секунду сходил после долгой скачки с коня.

Как узнал Кадан немногим позднее, его и в других областях жизни отличали любовь к порядку и опрятность.

Ткань его одеяния была лишена каких-либо украшений, но отличалась добротностью. Плащ был подбит простой овчиной и служил ему, очевидно, не столько для украшения, сколько для защиты от холода, сырости или палящего солнца. Одежда его предполагала не столько изысканность, сколько удобство.

И когда Кадан задал ему соответствующий вопрос, Леннар без тени стеснения ответил:

— Чтобы каждый мог быстро раздеться перед сном и быстро одеться, если вдруг нападет враг.

— Это очень ценный навык… и не только при встрече с врагом, — согласился Кадан.

И все же одежда его была элегантна — и была бы, должно быть, еще элегантней, доведись Кадану увидеть его не в одиночестве, а в строю таких же рыцарей в развевающихся на ветру белых плащах.

Все оружие его, кожаное снаряжение и конская сбруя были выполнены отменно, хоть и лишены украшений. И хотя Кадану доводилось видеть немало богатых вельмож при дворе отца, Леннар особенно выделялся среди пышных красок их одежд строгостью и гармоничностью своего одеяния. Грудь его туники украшал алый крест на белом фоне, и такими же крестами были украшены все вещи, которые он привез с собой: плащ, попона для лошади и плед.

Однако обладал он другой, особой красотой, так же выделявшей его на фоне придворных кутил: Леннар всегда оставался вежлив, независимо от того, с кем говорил — с братом-монахом ли, с оруженосцем или даже с простым слугой.

Кадан неизменно ощущал, как от звуков бархатистого голоса храмовника по спине его пробегает холодок. Хотелось потянуться к нему всем телом и прильнуть к Леннару, оказаться под защитой его рук. Иногда на охоте, когда оба они сопровождали отца, Кадан ловил себя на том, что сидит, вытянувшись вперед, в направлении Леннара, и слушает, как тот говорит, хотя слова тамплиера и не достигали его ушей, только звук.

А еще были сны. С их первой встречи они не оставляли Кадана ни на ночь.

Снов было не так уж много. Кроме ночей, когда Леннар ласкал его — а таких снов было всего несколько, и они повторялись в мельчайших деталях — Кадану чудилось, что Леннар учит его обращаться с мечом.

Что они сидят у реки, подернувшейся льдом, и смотрят на воду, и говорят о чем-то — но ему никак не удавалось разобрать слов.

— Я хочу тебя, — шептал Кадан, наблюдая за тем, как рыцарь, сняв доспех, обнаженный до пояса чистит своего коня, — только духи знают, как я тебя хочу.

Кадан выглядывал из-за простенка и наблюдал за ним долгими часами, но наглядеться никак не мог.

Этикет, конечно, требовал осторожности, и Кадан не говорил ничего подобного в глаза храмовнику — но и не стремился скрывать. Ему почему-то было спокойно рядом с Леннаром, он не сомневался, что тот не проболтается о его шалостях никому.

— Сэр Леннар, — спрашивал Кадан на охоте, пристраивая к боку Ленара своего коня, — а правда ли, что рыцарям Храма запрещено касаться женщин и думать о них?

— Так и есть, — спокойно отвечал Леннар.

— А как же дева Мария, чей образ вы носите с собой? Не женщина ли она?

Леннар недовольно косился на Кадана, но юношу этот взгляд лишь забавлял.

— Дева Мария — не женщина, но святая Дева. Никому бы в голову не пришло прикоснуться к ней. Только просить помощи у нее.

— А разве это честно — просить у дамы помощи, но ничего не давать ей взамен?

Леннар молчал, и, выждав для приличия, Кадан продолжал.

— Я могу вас понять. Но как быть с юношами? К ним тоже прикасаться нельзя?

Конь Леннара ощутимо отпрянул, давая ответ за него, а сам Леннар с трудом удержал поводья.

— Конечно, нет, — озвучил Ленар этот ответ. — Это содомский грех.

— А я слышал… — Кадан поймал поводья коня Леннара и чуть притянул к себе, так что они оказались невозможно близко. И хотя Кадан не касался рыцаря, но дыхание юноши скользило по его щеке, — что вы частенько сажаете молодых людей на своего коня.

— Да, но позади себя.

— Ну, хорошо, — Кадан притворно вздохнул и даже чуть отодвинулся от него. — Но как же вы учите их обращаться с мечом?

— Простите, что?

— Да-да, ведь ваши оруженосцы прислуживают вам, помогают застегивать доспех и касаются вас… касаются самых сокровенных мест. Это приятно, сэр Леннар?

Леннар зло посмотрел на юношу, ехавшего около него, но почему-то не набрался решимости прогнать его.

— Наши оруженосцы должны быть столь же чисты, сколь и мы. Все помыслы их связаны с Храмом. И когда они касаются нас… наших…

— Ног, — подсказал Кадан.

Леннар замолк ненадолго, сбившись, но тут же продолжил.

— Когда они помогают нам надевать ножны с мечом, они думают о том, какую высокую службу несут, — закончил он.

— Уверен, это так, — Кадан вздохнул и проехал немного вперед. Его рыжие волосы взлетели на ветру языком пламени, и Леннар еще какое-то время зачарованно смотрел ему вслед.

"Недаром рыжие волосы — знак ведьм", — подумал он. Хотя убедить себя удавалось с трудом. Облик юноши был слишком чист, а глаза — слишком невинны, чтобы Леннар смог поверить в ведовство.

В следующий раз разговор состоялся, когда Леннар чистил коня. Это занятие немного успокаивало его. Он прослеживал скребком вздыбившиеся узлы лошадиных мускулов, и это был тот нечастый случай, когда ему доводилось чувствовать под пальцами чужую плоть.