Настоятель благословил ее, но Лайэнэ это едва заметила. Заученно поклонилась несколько раз, выскользнула из зала, умирая от сладко-терпких запахов и от стыда. Неужто она в самом деле всего-то пытается получить некую выгоду? Но какую же?

К примеру, обратить на себя внимание светлейшего господина Кэраи Таэна. Хорошо внимание, еще немного, и он ее собственноручно убьет, хоть и не воин, и вряд ли привык делать это сам.

Стояла на ступенях снаружи, с наслаждением вдыхала морозный воздух, не думая, что может охрипнуть.

…Или же, опасаясь таяния собственной славы, решила совершить нечто из ряда вон выходящее? Но ее имя пока восторженно повторяют на каждом углу, и зеркало не лжет — Лайэнэ хороша, как никогда раньше.

…Или она… просто не может простить Энори? Вот так — нет дела до мальчика, лишь до того, кто ее обманул?

Мимо главного храма вела дорожка, выложенная разноцветными камушками. За ней следили, верно, и в метель не допускали сюда ни снежинки. Нечасто Лайэнэ бывала в Лощине, но смотрела сейчас только на эти камушки, не замечала ни прихотливо изогнутых крыш, ни цветастых колонн, ни скульптур, искусно расставленных перед святилищами.

Но согнутая фигурка, застывшая перед статуей, показалась молодой женщине смутно знакомой. Древний скульптор изваял из белого камня диковинное существо — не то рыбу, не то девушку. Из местных духов, особенно чтимых по деревням. А рядом с ней…

Теперь Лайэнэ узнала склонившегося человека. Родственник одной из наставниц-танцовщиц, он много лет служил в богатом доме. В том самом, где умерла девочка…

Человек вскинул голову. Был он еще не стар, но, видно, в детстве много болел, вот и вырос таким — хрупким вроде подростка, и нескладным: одно плечо выше другого, шея, как у цапли. Узнал и он Лайэнэ, заулыбался.

— И вы сюда ходите, барышня… А говорят — красавицам из Квартала неведомо, в какой стороне Лощина лежит…

— Что вы тут делаете, холодно ведь, — сказала молодая женщина. Заметила на подставке перед статуей бумажные розы. Грубо сделанные, видно, сам изготовил; сюда приносят только изделия своих рук.

Слуга проследил ее взгляд, улыбнулся:

— Все верно, хожу вот… и матери ее спокойней, и сама, думаю, видит, радуется.

Прибавил, поправив цветок:

— Под слоем снега и дерна спит маленькая госпожа. Скоро порадуется настоящим цветам, много их будет вокруг.

Мороз посильнее зимнего пробежал по спине Лайэнэ. Простившись наскоро, она поспешила прочь.

Орэйин, так звали девочку. На каждом углу тогда шушукались о жестоких родителях, из-за которых погибли дети. Так много обрушилось на семью Нара… и она сама приложила к тем бедам руку.

До самого дома думала о встрече в Лощине, о прошлом лете.

Ни саму девочку, ни младшего брата Рииши не видела никогда. Он-то каким был? Судя по рассказам, совсем не похож на старшего. Солнечный, одуванчик… и вот ветер дунул.

Дома, едва раздевшись, велела служанке принести вина, сидела и пила чашку за чашкой, но оно все никак не ударяло в голову. Умение пить и сохранять трезвый рассудок было необходимо таким, как она, и все-таки будто вода в кувшин налита, не хмельное зелье…

Бездумно потянулась за ахи, пальцы побежали по струнам: одни серебром отдались, другие медью. Давно не писала песен, с тех пор, как Энори завладел ее сердцем, а после уже и не видела смысла в этом. Сейчас сама не сразу поняла, что поет нечто новое:

Оплетает плющ и вьюнок стены дома,

Половица не скрипнет, и свет не мелькнет в окне.

Одинокая уточка сбилась с пути,

И над домом кружит, и зовет,

А в ответ тишина…

Лишь в пруду отраженье птицы немое.

Нет больше той пары. Пусть будет хоть песня о них…

**

Тайрену в этот миг плакал, неловко вытирая лицо кулаком. Рядом никого сейчас не было, и хорошо; ему, привыкшему к одиночеству, ужасно досаждало постоянное общество одного из домашних слуг, приставленного вместо няньки. Первые дни тот не отходил от мальчика, словно в самом деле стал его тенью. Но Тайрену отыскал способ избавляться от надоедливого внимания. Он попросту начинал кричать во все горло, и приступ кашля был тут как тут. Пытались успокаивать — не помогало. Не держать же ребенка все время одурманенным дымом трав и действием зелий! И охранник порой вынужден был уйти, оставлял мальчика одного в комнате, карауля по ту сторону двери. Сюда никто не проникнет, рассуждал он. Пусть посидит. Благо, оберегами что он, что комната обвешаны. А то, случись что со здоровьем наследника из-за крика, допустившего оплошность на кусочки изрежут.

На прогулках подопечный, так и быть, смирялся с надзором — и между ним и слугой установилось молчаливое согласие.

Разговаривал Тайрену, помимо охранника, только с монахами, не с паломниками — тех близко не подпускали. По храмовым дворикам ходить ему разрешали вдосталь, далеко и долго гулять мальчик все равно не мог.

Сейчас он как раз вернулся с прогулки; уступая настойчивым просьбам слуги, съел несколько ложек супа и пирожок, и велел оставить его в покое.

Только когда закрылась дверная створка, мальчик свернулся на постели и дал волю слезам. Беззвучно, понимая — услышать его не должны. Не только свидетелей, но и утешений ему не требовалось — это были слезы радости, а не горя. Уже почти отчаявшись, он все-таки получил весточку от старшего друга. Слуга-охранник не обратил особого внимания на монаха, который обменялся парой слов с мальчиком. Какой, из какого храма… Много их тут, всех не упомнить. И за руками монаха не слишком следил.

Теперь Тэни знал — о нем не забыли. Сейчас Энори занят, но ни за что не оставит воспитанника. Пообещал и еще кое-что — рассказать важный секрет. А потом… «ты уже взрослый, ты поймешь, как поступить».

— Ты же знаешь, я все сделаю для тебя, — беззвучно шептал мальчик. — Ты только вернись…

…Сперва Лайэнэ не верила в его нелюдскую сущность, потом, напротив, слишком привыкла помнить о ней. Тревожно гадая, каким способом Забирающий души сможет проникнуть на территорию, закрытую для зла, или выманить к себе мальчика, она позабыла кое о чем. Для того, чтобы передавать письма, не надо особенных ухищрений, лишь деньги и ловкость нанятого. А Энори давно научился думать, как люди — только в отличие от них мог точно узнать потом, было ли передано письмо.

Все остальное он давно уже сделал.

**

Из седла почти не вылезали, хорошо хоть погода к концу зимы неожиданно смилостивилась и морозов не было. Вэй-Ши спешил скорее пересечь горную цепь и очутиться среди своих; в надежном укрытии еще по эту сторону гор его ждали несколько верных людей. Но до них еще предстояло добраться; сейчас вблизи Ожерелья повсюду усилены были патрули, причем не только земельной стражи, но и военных.

— Слушайтесь меня, — сказал ему спутник. — Я выберу безопасный путь.

Слушаться приходилось — он на своей земле, да и не заведет в ловушку, если рассудить здраво. Зачем ему один вражеский воин, хоть и не последний человек среди командиров? Так что пусть, пока можно и подчиниться.

За несколько дней пути неприязнь к парню заметно поубавилась. Он оказался удивительно… уместным. Знал, что и когда сказать… да хоть на каком расстоянии ехать, чтобы и не мешать, и не вызывать подозрений. Словно с самим собой путешествовать, не считая пары раз, когда резко перебивал мысли Вэй-Ши, указывая, куда сворачивать.

А скоро рухэйи поймал себя на том, что разоткровенничался и рассказывает о семье. Оборвал речь и до вечера ехал нахмурясь.

Когда заалело небо, достигли очередной развилки. Спутник заговорил первым, указывая на придорожный алтарь и темнеющую за ним статую какого-то местного хранителя:

— Мы поедем направо, но сперва я должен свернуть туда.

— Это еще зачем? — и без того неспящие подозрения зашевелились пуще прежнего.

— Там меня ждет послание… должно ждать. Весточка от вашего аталинского друга.

— Он мне не друг, как и всему нашему народу, — поморщился Вэй-Ши. — Что еще за новости с письмами?