«Нет… надо бы, но я не решусь».

И благословения попросить не решалась. Ей не было страшно приступать к задуманному — пока что бояться нечего, Дому Таэна прямо сейчас нет дела до городской красотки, а нечисть не придет в Храмовую Лощину. Но горько было, словно напилась зелья, известного всем женщинам в Веселом квартале. Такого, чтобы не подарить новую жизнь.

Она ее и запрещает сейчас — свою.

Не боялась идти поперек другого запрета, но многое бы отдала, чтобы не делать этого. Потому что… нечестно она поступает. И с ним — с тем, кого очень хочется назвать по имени, но невозможно, и с собой. Поддержкой бы стать хотела, а не очередным человеком, которому нельзя доверять.

Прав был — ей верить нельзя.

А она… если свернет с дороги, запутается совсем. Но уже не свернет.

Вот Хранительница смотрит на Лайэнэ сквозь дым курений, ласковое лицо, мудрое. Словно и не из дерева выточена, а живая. С какими только просьбами к ней ни приходили женщины, а порой и мужчины. Тоже надо бы что-то попросить, что-то пообещать взамен… Здесь не торговый ряд, но негоже только просить, ничего не давая.

Но толку с того, что она может пообещать? Золото неумно предлагать за жизнь, отказ от чего-то, дорогого Лайэнэ — Хранительница не требует жертв. Даже песню написать и то не в воле молодой женщины, мелодия и слова приходят сами.

Почудилось, что кто-то стал рядом, и сквозь запах храмовых курений донесся горьковато терпкий аромат полыни, какой бывает на солнечном пригорке в середине лета. Вздрогнула: но нет, скорее Энори появится здесь, чем тот, чье присутствие померещилось.

…В юности многие соученицы выбирали себе идеал, на который хотели бы походить. У нее никогда не было такой путеводной звезды, только по мастерству — петь или играть как такая-то. Громких имен знала много, только смысл равняться на прославленных красотой или любовными победами? К тому же почти не было среди этих женщин счастливых.

Не воительницу же Тионэ брать за образец! Да и той, похоже, выпало не то чтобы много счастья… Хотя уважение она снискала со стороны многих. Но она убивала…

— Я совсем заблудилась, — прошептала молодая женщина, — Помоги мне разобраться, какая я все-таки.

А что делать, все равно уже решено.

**

Если бы кто еще два дня назад сказал Мухе, что он может заблудиться, имея перед носом тропу, мальчишка бы высмеял бы его так ядовито, как только сумел. Но опасны туманы в горах Юсен, а может, та нечисть, о которой упоминали спутники, зло подшутила над юным крестьянином. В тумане Муха умудрился свернуть на соседнюю тропку и не заметить, что она куда уже той, что ведет к Сосновой. Так и брел, пока не стемнело, потом запалил костерок, переночевал в самодельном шалашике, постукивая зубами от промозглой сырости. Ночью никто не тревожил. Утром туман поднялся, распался на клочки и утек вверх; но солнце пряталось за облаками, и мальчик не сразу сообразил, что идет в обратную сторону от цели пути.

Леса он не боялся, но к горам не успел привыкнуть, и, когда наконец осознал, что заблудился, находился уже далеко от Сосновой.

Шел, сам с собой рассуждая, старался не унывать. Ногою камешки подбрасывал по дороге.

Крепость стоит на склоне, она высока, и яркие флаги на стенах, значит, если подняться на одну из вершин, все это можно заметить.

Вершин поблизости было — выбирай любую, они переходили одна в другую наподобие волн: издалека вроде бы отдельно каждая, а начни подниматься по склону, и уже непонятно, где ты. Людей тут ходило немного, а дикие звери не слишком старались прокладывать ровные тропы.

Так и кружил, сам вроде зверька.

На вторую ночь разразилась гроза — укрылся под скальным навесом. Смотрел, как молнии вонзались в макушку горы — двойные, тройные, лиловые, белые. Битва небесная. Затаил дыхание, даже мерзнуть забыл…

Ястреб взлетел над мохнатым склоном; с завистью мальчишка смотрел ему вслед. Вот кому повезло с рождением, и, пусть не человек, зато в своей округе хозяин. Интересно, куда устремился, вроде бы не так эти птицы охотятся…

Глянул вниз, на прогалину, с которой взлетел ястреб, и не сразу понял, что видит — по тропе, полускрытые нависшими ветками, шли темные фигуры, одна за другой. Если не присматриваться, заметишь не сразу: опытные, видно, лес укрывал их, принимал, как своих. Охотники? Да вроде не ходят за добычей такой толпой, кого ловить-то?

А, это, верно, отряд из Сосновой вышел, или в нее возвращается, догадался мальчишка; прикинув расстояние-направление, поспешил вниз по склону.

Едва снова не сбился с пути; торопился, порою катился кубарем по корням и камням, и был уже весь в синяках. Отряд не по тропе шел, и внизу Муха снова его потерял. Но не успел огорчиться, как услышал негромкие голоса — выходит, выбрал верное направление, и, хоть сам перестал понимать, где находится, добежал, куда надо.

Вскочил было, побежать навстречу, но зацепился поясом за корягу. Пока выпутывался — рвать жалко, хороший пояс, без дыр — услышал тихие голоса.

Не сразу понял, что слышит, и не двигался, как та коряга — может, это его и спасло. Уже когда люди мимо прошли, осознал — на чужом языке они говорили, и выглядели, как чужаки. Не духи, как было подумал. Сероватая дымка их окружала, но то были остатки тумана после ночного ливня. Люди. С оружием.

Лица недобрые, темные, и видно — здешний лес пришлым не доверяет, а они лесу.

Один, последний, остановился, вгляделся пристальней в его сторону, но не заметил мальчишку. А Муха все сидел под корягой, вдыхая запах сырой древесной трухи, когда уже голоса стихли.

На полнеба красное зарево,

Улетает в закат мотылек,

Словно в костер,

Но огня он там не найдет…

Так некогда писал потомок знатного рода, сделавший неплохую карьеру при дворе; но уже тогда он был прославлен своими стихами, а на склоне лет удалился в свой загородный дом. Теперь жил в тихом, благословленном Небесами месте — темные заводи, плакучие ивы, узорные мостики, похожие на игрушечные.

Поэзию не оставил, и слава его не прошла — а на стенах дома висели картины, подписанные только чужими стихами. Не звучало больше прежнее, семейное имя, лишь то, которое ставил под своими строками — «Рожденный во время ливня».

Господину министру финансов Тома было тут хорошо. Дружили долгие годы, и по служебной лестнице поднимались вместе. Кому еще доверять, как не старому другу, который никогда уже не станет твоим соперником?

Наведывался редко, но всегда отдыхал здесь душой. Вот и снова сумел пару дней выбрать — а в Столице помощники не подведут, справятся со всем. Жаль, что лучшего меж ними нет уже почти год.

Ветер залетал и расплетал ветви ив, играл с молодой серебристой листвой. Хорошо сидеть возле протоки и пить… нет, не вино, бодрящие травяные настои.

Хорошо говорить с человеком понимающим, а может, даже и мудрым.

«Рожденный во время ливня» больше слушал, чем говорил.

— И вот… я ошибся, — заключил гость, — Эту оплошность вполне могут обернуть против меня. Не стоило тогда отпускать; уехал бы самовольно — дело другое. А он бы уехал.

— Но с чего ты взял, что он больше не верен тебе и трону? — умышленно поставил слова в таком порядке, но реакции не получил, Тома ничего не заметил.

— Все свидетельствует об этом. У него было столько времени… Он и вправду вернулся на север лишь поддерживать брата. Я послал ему весточку, последний шанс… Если все останется, как было, мне придется отступиться от этого Дома.

— От Кэраи; это его ты знаешь, а не северную родню Таэна.

— Он — часть своей семьи. Солнечный готов был дать шанс… именно ему, но так устоял бы их Дом. Я считал, что мой ученик и помощник умнее, — министр поморщился, отхлебнул из чашечки со стрекозами на ободке. — Не ради личной корысти, ради всего их рода. А теперь всем им что? Немилость, забвение.

— С забвением ты погоди. Как бы старшему не обратиться легендой, если верны слухи, что до меня доходят.