Никогда не объяснял слугам своих дел и замыслов — разве что Ариму порой, и то, если иначе никак. Незачем это. Но сейчас они не только слуги, в какой-то мере соратники.

— Вы придумали план, но не знаете ведь, что кроется за всем этим. И я не знаю, — говорил тихо-тихо, чужой из-за двери ничего не услышит. — Если меня хотят всего лишь задержать, может быть что угодно. Даже этот клятый свадебный договор. Если бросить тень на мою репутацию, вам не угрожает ничего, напротив — будут сдувать пылинки и вернут в целости и сохранности, а вот мне ваш план лишь повредит. Но если меня и впрямь решили убить, то и вы проживете недолго, и мне никто не позволит добраться до дома. Здешние земли всем нам чужие, да еще по зиме. Смысл тогда в таком вот побеге?

Вспомнил — присыпанные снегом холмы, и всадники несутся навстречу, и со стрелой в глазу падает человек в меховой шапке… И по лицу Ариму читал — верный слуга о том же думает.

— Наш долг — служить вам и Хинаи, — раздалось сразу несколько голосов. Кэраи покачал головой:

— А мой долг — заботиться о своих людях. Особенно на чужбине и когда их так мало.

— Но оставаясь тут, вы по-любому проигрываете. Военной помощи нам не окажут…

— Видимо, нет, хотя этот молодой Ошу небезнадежен.

Кэраи вновь обратил внимание на младшего, Юи. Парень сидел, нахмурившись, и обводил глазами своих земляков.

Ощутив взгляд, тот слегка покраснел, приоткрыл рот — и снова закрыл.

— Ты возразить что-то хочешь? — удивлено спросил Кэраи.

— Я не могу возразить, нечего. Но вы над нашей затеей смеетесь. А делать-то что?

Дружный смех был ему ответом.

— Да, ты прав, это главный вопрос, — произнес, все еще улыбаясь, на сей раз от души.

Два человека разговаривали, сняв для беседы целое крыло гостиницы, лишь бы никто не подслушал. Странной вышла беседа: один, хоть в невзрачной дорожной одежде, и осанкой, и жестами выдавал привычку повелевать. Второй казался попроще, и одет был чуть побогаче, да и годов за плечами явно насчитывал меньше. Но указания шли от него.

А если б кому удалось увидеть начало беседы, заметил бы еще кое-что: золотую пластину с выбитыми на ней знаками, и это указывало, что младший собеседник сам выступает чьим-то голосом.

— Он не должен вернуться, — говорил посланник.

— Я не самоубийца, — раздраженно отвечал старший. — И у себя-то его долго держать не могу, а тут еще «не вернуться»!

— Это ваши дела. Мне было велено передать — за верность вас наградят доверием, оно коснется и членов семьи. Кому ни решите передать дела, когда подойдет время — сыну, ли, племяннику…

Вновь блеснула золотая пластина — самый уголок, будто свеча мигнула, но свечу не спрячешь в рукав.

— Твой хозяин-то далеко, а брат этого близко!

— Разные способы есть, — голос посланника зазвучал глуше, будто разговор утомил человека. — И негодяй какой напасть может — да хоть в дороге, хоть в самом Хинаи уже, и всякие зелья небыстрые. Лишь бы он домой не доехал, а пресечет ли границу, дело десятое…

Когда Кэраи проснулся с сильной головной болью, которую не снимали ни мята, ни липовый цвет, Ариму устроил разнос приставленным к нему людям Майя, и те добыли где-то острейший заморский перец, который в еду добавляют по крохам, с опаской. Но лучше не стало, поднялся жар, а потом гость и вовсе впал в забытье, и глава Мелен вынужден был вернуться в свой городской дом из загородного.

Он затребовал к себе врача, который осматривал гостя, и о чем-то долго с ним совещался. Затем и сам, хоть и опасаясь заразы, заглянул к заболевшему — ему к тому часу стало хуже; хоть и пришел в себя, едва мог шевелиться и говорить, и по коже пошли красные пятна.

В глубокой задумчивости покинул Хиноку Майя покои, и едва не сбил с ног Ариму, который в ожидании совершал круги по коридору, точь-в-точь сова-охотница над полем.

— Что говорит врач?

— Увы, ничего хорошего. Непростой случай, похоже…

— И как же нам быть?

— Твой хозяин настаивает на отъезде, — сказал правитель

— Но он совсем плох.

— Поэтому-то я не могу препятствовать.

— Но в городе поветрие! Может, это уже…

— Нет-нет, та болезнь протекает иначе. Да и пик ее миновал уже. Что делать, если я буду держать гостя силой, а он умрет здесь, наши провинции станут врагами.

Голос его при этом звучал необычно — не то этот немолодой, уверенный в себе мужчина опасался чего-то, не то, напротив, испытывал чуть ли не облегчение.

С таким трудом добираться сюда, чтобы вот так спешно покинуть город, и неизвестно еще, удастся ли довезти больного живым. Вот Небеса посмеялись, ничего не скажешь!

— Не нравится мне, как глаза у этого господина Майя бегают, — сказал Юи, когда уже садились на лошадей.

Хозяин Мелен вышел проводить уезжавших, но сам не отправился даже к воротам, выделил только охрану. Печальным выглядел этот обратный выезд, вместо улыбчивых всадников — закрытая повозка, провожатые в темных одеждах и слуги с мрачными лицами.

— Велено вас проводить до границы, — сказал старшина охраны, сухой и молчаливый, как древесная ветка.

Улицы были пусты, даже ставни в домах закрыты, будто народу и смотреть запретили. Не так, совсем не так их встречали. Лишь несколько цветных ленточек на чьих-то воротах: след чьего-то недавнего празднества.

— Все надежды прахом, — сказал Ариму сквозь зубы, и, когда через ворота проехали, обернулся на город так, будто на прощанье грязно выругаться хотел. Но сдержался.

Нет разницы между дорогой по ту и эту сторону границы Хинаи, повозка по-прежнему катится. Вот она едет, бывшая первая дама провинции, одетая в шерстяную дорожную куртку, подбитую кроличьим мехом, вылитая жена какого-нибудь купца средней руки. Илин и Айлин затеяли веселую возню, Айлин пытается отобрать у сестры костяную пуговицу. Родись они в первом браке Истэ, пуговица была бы серебряной, достаточно, чтобы заплатить за достойный ужин и ночлег всех троих путниц.

— Прекратите сейчас же! — прикрикнула Истэ на дочерей, и устыдилась, увидев непонимающие глазенки.

А она еле сдерживала страх, почти ужас, с того часа, как услышала про загадочную смерть бывшего своего подопечного. Здесь не знали причин — то ли завистник убил Энори, то ли враг-лазутчик, то ли он отдал жизнь, защищая Тагари. А ей хотелось закричать вознице — поворачивай! — будто кони на всем скаку неслись к пропасти. Но не могла, так бывает в кошмарах, когда понимаешь все, но бессилен.

Холмы становились выше и лесистей, порывы ветра, как бывает в месяце Икиари, все резче. Темно-сизые бугристые тучи непрестанно роняли снежную крупу. Чем меньше оставалось до Осорэи, тем все больше холодных пиявок присасывалось к сердцу Истэ. По ночам упорно снился бывший муж, хоть за все годы ни разу такого не было. А тут — смеется, так, что казалось, гром пробуждается, одним махом осушает чашу вина, седлает черного жеребца и уезжает куда-то. Всегда он во сне куда-то собирался и уезжал, совсем как в жизни, пока, наконец, не сбежала она сама.

Чувствуя страх матери, притихли и девочки, не кувыркались больше по повозке, почти молча наряжали кукол в углу.

Повозку остановили в предместьях. Неизвестные люди преградили путь — просто одетые, но аккуратные, на разбойников не похожи. О чем-то поговорили с возчиком, тот отъехал к обочине, пропуская остальных путников.

— Что это значит? — Истэ выбралась наружу. Заметила молодого человека сбоку дороги; в охотничьей куртке с капюшоном, он стоял, прислонившись к стволу ольхи. Вроде просто любопытный прохожий, но вот только преградившие путь поглядывали на него. Опасались свидетеля или стоящий был одним из них? Лица его Истэ разглядеть не сумела. Во всяком случае, кажется, она этого человека не знала.

— Госпожа, нам велено проводить вас в одно место неподалеку.

Словно ледяные зубы куснули за сердце.

— Вы знаете, кто я? — спросила она с запинкой. — И кто велел?