Горы вокруг не кончались, сизые, затянутые пасмурной дымкой: солнце пряталось в ней. Порой сомневался, может, сам он никуда и не движется? Но то деревушка, то столб-указатель, то мостик из щербатых камней говорили — нет, дорога несет его и коня, как ей положено.

Деревушек он насмотрелся в пути. Летом они, верно, разные — где-то почти болото, и там мало что растет из-за сырости, а где-то, напротив, сушь и сплошные камни. Но сейчас все прикрывал снежок, мужчины и женщины кутались почти в одинаковые куртки на вате, и с опаской косились на любого приезжего. Хотя будь на Лиани прежняя форма, повязка со знаком — гораздо больше бы остерегались. А ведь земельная стража призвана крестьян защищать… и делает много для их спокойствия. Но не любят земельных. Грустно это как-то, неправильно.

Да, деревушек он сейчас повидал много, куда больше, чем за годы службы — и не по числу, а по вниманию, с каким разглядывал. Раньше-то в голову не приходило интересоваться, как и чем в них люди живут.

Не только на домики и заснеженные поля смотрел, еще и на следы, какие встречались — птичьи, звериные, а пару раз и вовсе попались какие-то странные. Не иначе барсуки-оборотни. Темные духи юношу не тревожили, хотя иногда отмечал, что из-за ветвей следит за всадником кто-то. Может, лесовики…

Не до них.

Голова стала как наковальня — тяжелая, гулкая, и по ней били горячим молотом. А все тело было бруском железа, его то в холодную воду помещали, то снова в огонь.

Лиани никогда не болел, не сразу понял, что с ним. Осознал только, сняв комнату в придорожной гостинице, когда еле сумел спуститься вниз, чтобы поесть, но вся пища была на вкус, будто глина, да и глотать ее получалось с трудом.

Плохо… Лишь бы за ночь удалось одолеть болезнь. И надеяться, что это от холода и усталости, а не что-то похуже.

За плечом смех раздавался, будто много-много мелких птиц щебетало. Местная служаночка — а может, дочка хозяина — разносила гостям заказанное. Девушка была похожа на Нээле. Заметил ее, как только приехал: провела наверх, показала комнату, так же вот засмеялась, ушла.

Вот теперь внизу ее видит. И она поглядывает, то кокетливо голову наклонит к плечу, то вроде ненароком руку о бедро обопрет, выгнется так, что отчетливо талия обозначится. Ходит-пританцовывает, волнуется коротковатая юбка. Интересно, правда, что ли, глянулся, или просто с виду добыча легкая? Но какие уж тут девушки, обратно бы в комнату подняться, не привлекая внимания слабостью. Больных не любят в придорожных гостиницах, мало ли какую заразу несут.

А на душе все еще нежданно спокойно. Скоро Срединная… ехать туда? Или сразу к младшему Нара? Лишнего шума нельзя создавать… а что будет лучше?

Наверх к себе он вернулся, все еще ничего не решив, а потом стало совсем не до этого. Неожиданно наступило лето, такое, что от жары не знаешь, куда деваться. Кровать то превращалась в груду бревен, на которых невозможно было лежать, то становилась облачным пухом, и тогда он проваливался вниз. Пришла Нээле, затворила окно; ушла — и ставни тут же опять распахнулись, впуская ледяной воздух, небывалый в такую жаркую пору.

Нээле снова возникла рядом, что-то делала, что-то говорила. Лиани пытался подняться, сказать ей — зачем покинула монастырь? Пусть едет обратно! — но голова падала на подушку.

— Старшая сестра, у меня не получается ровно, — пожаловалась девочка лет десяти, склонившись над полотном с вышивкой.

Нээле подсела к ней:

— Смотри. Ты делаешь новый стежок, вонзая иглу около середины соседнего, вот так, чуть отступив назад, под нитку предыдущего стежка. У тебя листик, тут шире, тут скошено… направляй стежки так, чтобы повторить его форму.

Ученица кивнула, и снова взялась за работу.

Нээле украдкой потянулась. Так странно — самой не сосредоточиться, все время помогать и показывать другим. В ее маленькой комнатке тесно, когда все вместе, зато тепло.

Гонг пропел, вот и полдень, скоро конец урока. Поглядела в окно. Вдали по двору медленно двигался монах, помахивая метлой — подметал каменные плиты.

Одежда монахов коричневая, как у земельной стражи, но заметно светлее, окрашенная корой вербы — не спутать. В холодную погоду вниз надевают второе одеяние, из небеленого холста, как связь мира живых и мертвых. И никаких знаков различия нет: ни символов, ни полос-нашивок.

И волосы у всех монахов совсем короткие, такие же у женщин-посвященных и у отшельниц.

Она, Нээле, живет тут ради убежища, не ради служения — ей волосы срезать не надо.

Слышится детский смех; странно, думала, в монастырях всегда тихо и благостно, только гонги и барабаны гудят, созывая на молитву, отсчитывая время. Но ведь воспитанники — дети, им не запрещают смеяться.

Те, кого с младенчества отдали монастырю, намного сдержанней, а просто ученики — дети окрестных сел, они скоро вернутся в большой мир. И они не боятся огромного черного дерева на главном дворе, а ей до сих пор не по себе.

Дело ей тут нашлось на другой день после приезда — учить проявивших интерес женщин и девочек вышивке. Таких набралось около десятка. Пару часов длился урок — самое простое, что могла показать; помимо этого Нээле прибилась помогать художникам.

Не было в монастыре шелковых и золотых нитей для вышивки, не было тонких тканей, но роспись на стенах частично заменила их. Тут были все пять Опор, струились длинные тела диковинных жителей моря, птицы сплетали крылья в воздушном танце. А журавли танцевали и на земле.

Художники обновляли один из залов, куда весной нахлынут паломники.

Девушка не рисовала, лишь подносила то одно, то другое, порой помогала готовить краски, но работа увлекала ее.

Судьба подхватила Нээле и несла, как щепку в половодье; но была ли цель в этом? Или просто осуществились ее мечты о тихом убежище, и вот он, конец пути. Здесь можно забыть о времени, не думать, как юность перейдет в зрелость, а затем сменится старостью. Может быть, вскоре и она примет священный обет. Что станет делать тогда? Ей не запретят вышивать, но изысканные шелковые узоры никому не нужны тут, разве что раздавать паломникам, если найдет деньги на материалы. А может быть, в благодарность судьбе и вовсе отказаться от вышивки. Научиться как следует смешивать краски, и в росписи стен будет и немного ее труда…

Подоспело время обеда — неторопливого, под песни монахов из соседнего зала: так заведено, чтобы сами же они не увлекались едой, а думали о вещах более возвышенных. Простая пища — крупа, овощи, почти все выращено тут же на огородах, лишь малая часть закупается. Трапезы тут недлинные, не то что — по слухам — застолья в богатых домах.

Вышла на крыльцо, вдохнула поглубже: воздух морозный, но уже чувствуется в нем горьковато-живое дыхание ранней весны. А ведь еще брести и брести ей небесными тропами…

Всего ничего прожила в Эн-Хо, а возник уже собственный ритуал: сразу после обеда не прямо к себе идти, а мимо крыла, перед которым стоят каменные фигуры Опор. Замедлив шаг, привычно коснуться рукой лба четырехрогого быка, тронуть драконий чешуйчатый хвост, и совсем остановиться у ахэрээну. Скульптор изобразил диковинного зверя точь-в-точь как лесную собаку — мохнатую, остромордую, коротколапую — только с положенными крыльями. Взгляд каменных глаз казался умным и добрым.

Ахэрээну. Любовь и забота…

Легкие трещинки на камне сбоку сложились в лицо. Вот и еще загадка, почему человек, имени которого не посмеет назвать, поступил именно так. Ведь не живой ей следовало быть сейчас, а мертвой. Не считать же тот найденный в лесу цветок защитой. Да и не Нээле его отыскала, а удачу не передают.

Вновь — неизвестно. И какой вопрос себе ни задай, ответ будет тем же. Полузабытый голосок зазвучал в ушах, Тайлин напевала себе под нос:

«Кто же ты, ежедневно

Глядящая из зеркала на меня?

Кем бы ты родилась,

Если б могла выбирать —

Но что мне ответит зеркало,