Шаги снова послышались.

Поднимался…

Юноша застыл, мог бы, вжался бы в столб-опору: уже успел узнать, как чуток слух этого грузного, немолодого уже человека. Не просто мышь под полом услышит, еще и отличит среди других таких же.

Казалось бы, ну, увидит Лиани — рассердится, накажет как-нибудь, но совсем на серьезный проступок это не тянет. Все-таки не рядовой, а помощник офицера. Только очень уж хорошо помнил разговор двоих в селе, где Нээле хотели убить — и все, что вышло потом.

Не дышал; ветер его пожалел, помог — налетал, свистел, с силой толкался в стены, пытался погасить факелы. Пламя пригибалось, едва не отрываясь от рукоятей.

А командир вернулся к себе, видно было, как перемещался по комнате свет — верно, прошел с лампой, сел возле окна, приоткрытого. Рама закреплена была, чтоб не хлопать от ветра.

Лиани оставался на месте. Страшно было. Очень — в прошлый раз ведь чудом уцелел, и вся жизнь перечеркнута. Но какой-то вредный дух принял форму комарика, залетел в ухо и оттуда жужжал — ты ведь тут в некотором роде за этим, так иди, приглядись получше. А заметят — ну, придумаешь что-нибудь… Уж после всего, что было, опасаться в окно заглянуть?

И заглянул.

Но ничего не увидел — хоть рама была приоткрыта, стол стоял немного сбоку, и глазам открывался только его край. Еще немного, и Лиани часовой заметит; будь он хоть десять раз свой, то, что у окна замер, весьма подозрительно.

Злой дух, сидевший комариком в ухе, решил то ли помочь, то ли еще посмеяться — выпорхнул и, похоже, влетел в ухо командиру Таниере. Тот резко встал — слышно было, как стул по полу стукнул, — и вновь вышел, не заметив любопытную тень, заскрипели доски под удаляющимися шагами. Видно, тяжкими были размышления. На сей раз не спускался вниз, свернул за угол галереи. Лиани, не долго думая, вынул подпорку, толкнул раму, и не запрыгнул — почти втек в окно.

Письмо лежало прямо перед ним, подписанное Суро Нэйта — юноша дважды пробежал глазами ровные строчки, но ничего не понял. Речь шла о каких-то родственниках, каких-то покинутых женщинах и ожиданиях. Совсем не то, что глава могущественного Дома может написать командиру крепости.

Пока размышлял, пытаясь вникнуть в смысл, уловил отдаленные голоса. Успел выбраться, оставив за собой все как было. И сердце, кажется, чуть не потерял по дороге, настолько оно колотилось. Казалось — не менее часа прошло, но лунная половинка совсем не сдвинулась от ветки, над которой висела.

Командир Таниера разговаривал со своим помощником, но в комнату вошел один. И тут же Лиани ощутил запах горящей бумаги. Теперь уж точно не перечитать письмо…

Юноша успел, ухватившись за перила, скатиться по наклонному карнизу, спрыгнуть на нижнюю галерею. Сильно ударился, но встал будто ничего не бывало

Так помощник командира, сойдя по лестнице, его и увидел.

— Ты что здесь делаешь? — всмотрелся в лицо: — Тебя забыли предупредить, что без важной вести вам в эту сторону вход закрыт?

Лиани быстро опустился на колено — боль отдалась во всем теле, — склонил голову:

— Я виноват. Шел к офицеру Амая, свернул не в ту сторону.

— Как тебя пропустил дозорный?

— Верно, отвлекся.

— Оба завтра будете наказаны, — сказал то раздраженно, но слышно было — он занят своими мыслями, и проступок Лиани уже почти выкинул из головы.

Отделались легко — сутками тяжелой и грязной работы. Сколько Амая не пытался назавтра расспрашивать, зачем юношу понесло в другую сторону от его комнаты, тот так ничего внятного и не сказал. Отвлекся, задумался, и сам не понял, куда идет.

А гонец утром уехал, Лиани этого не застал, но подтвердили товарищи на воротах. Не сомневался: увез ответ, а иначе зачем бы он тут оставался на ночь, не постоялый двор.

**

В монастыре Черного Дерева в эту ночь Нээле пришлось несладко. Девушке снился кошмар.

…Светляки над поляной, красиво, она бежит за ними, светляки кружатся вокруг, и звучит чей-то голос — человек говорит так, будто гладит кошку.

А потом светлячки начинают кружится, вот уже только одно огненное кольцо, и оно смыкается у нее на горле.

Нээле просыпается и едва может дышать. Лежит на узкой кровати в своей крохотной комнатке, откинув одеяло, и не сразу понимает, как без него холодно. Ставня приоткрыта, видимо, ее распахнул ветер.

…И другие люди говорили, и зеркало: глаза-обманки, то карими казались, то темно-синими, то были томными, то искрились лукавством. Хорошенькая, как цветы ландыша, и такая же маленькая. И так же чувствовала себя живущей в тени. Никто в крепости не видел ее недовольной, кроме личных служанок, но уж тем были знакомы и ее слезы, и приступы глухой безнадежной тоски, от которой не спят всю ночь.

А наутро снова выпархивала на галерею или во двор, вызывая у солдат не почтение, не затаенную страсть, а умиление.

В крепости она начала появляться недавно — с осени, скучно ей было жить в горном селе, хоть и довольно крупном. Выросла в городке в двух сутках пути от Сосновой, там поначалу и оставалась — но жена командира Таниеры ее со свету сживала.

Вот командир и нашел выход, устроивший его больше всех, Сайэнн средне, а жену совсем никак, но ее не спросили — поселить молодую подругу к себе поближе. Жена тут обосноваться не могла, слабое здоровье мешало, и годы были уже не те, скакать по горам. А Сайэнн никто больше не обижал, и дом — полная чаша, но она умирала от скуки.

От этой самой скуки и полюбила ездить верхом, о чем раньше не могла и помыслить, передвигаясь только в носилках. Здесь, в горах, на женщину в седле смотрели проще, хотя даже в Осорэи водились чудачки, любящие такие прогулки.

— Жили б в Срединных землях, никаких штанов и седел тогда, — ворчала Минору.

— Воительнице Тионэ было можно не только в штанах, но и отряды водить в атаку, — беспечно отвечала Сайэнн, — И она помогла установить власть Солнечной Птицы!

— То были давние времена, — непреклонно отвечала служанка, — А вы и так живете, словно, словно…

— Не я придумала тащить меня в крепость. Могли бы и там поселить, вот бы ты вся кипела и шипела, стараясь оградить от взглядов солдат!

— Да вы и так… Зачем ездите туда самовольно? Надо дождаться, пока приглашение будет, и подобающая охрана…

На этом месте Сайэнн всегда хмурилась. Господин Таниера очень был недоволен, что она ездит в сопровождении всего лишь одного вооруженного слуги да девушки-наперсницы. Места здесь было безопасны — какие разбойники под боком у пары сотен воинов? — но все-таки горы, мало ли что. Несколько раз он брал с молодой подруги слово не делать так больше, или грозился приставить к ней человек десять неотлучно. Но она, вновь приехав, заявляла, что соскучилась, не могла усидеть на месте в разлуке, и сердце его таяло. И он превращался в полного идиота, считала Минору.

А Сайэнн нравились эти моменты непослушания. Могла ведь просто кататься по лесам вокруг, но нет. Так веселее было.

Статуя местной хранительницы, почти слившейся в сознании сельчан с Иями, стояла в полутемном святилище, окутанная дымками курений, на подставке, заваленной весной и летом — цветами, в холодное время сушеными плодами. Хранительница покровительствовала женщинам, заботилась об их благе.

У статуи было медовое выражение лица, а край покрывала блестел, отполированный прикосновениями сотен просительниц за долгие годы. Она бы, наверное, с радостью помогла и еще одной жизни появиться на свет, только вот Сайэнн об этом не просила. Находясь тут, и не молилась вовсе, а со скукой снова и снова разглядывала давно знакомое.

И ворчливая, но верная Минору, которая ее, считай, вырастила, знала, что она тут не молится; зато в селе молодую женщину считали мечтающей о ребенке. Это дополнительно вызывало почтение. Знали бы…

Нет уж, тогда вмиг закончится ее и так невеликая свобода. И ничего взамен, подарков же ей хватает и так. Хорошо, что Минору искусная травница.