Накануне запланированного переворота передумал поддерживать Нэйта, остался верным прежнему Дому.
— Не ожидал, что он струсит. Но, видно последний рассудок потерял с этой девкой. Надеется жить спокойно. Ха! Война, сразу видно, его не беспокоит ничуть — самому в бой не идти, — сквозь зубы ронял Суро, и Шимаре казалось — яд с этих зубов капает. Но что тут ответишь — устраивать переворот, имея за спиной верную не тебе крепость…
Да, хоть и сплошь новобранцы сейчас в Сосновой, и не смогут они противиться силам Лаи Кен, а все-таки… Но убить командира нельзя — так, может, еще промолчит, если увидит — Нэйта сильнее. А его помощник уж точно землю перевернет, доискиваясь до правды. Нельзя же все начальство в крепости поубивать!
Хотя Суро, похоже, рад бы.
А ведь Таниера, как бы ни старался отсидеться, вынужден будет выбирать. Хотя… может, и отсидится. У него и впрямь сейчас почти нет воинов, новобранцы не в счет. Куда им против солдат Лаи Кен? Только положить впустую, а ведь сейчас на севере люди нужны. Может и не так глуп.
Если победят Нэйта, места он, конечно, лишится, но граница с соседней провинцией близко, подхватит свою подружку в охапку — ищи его!
В Мелен примут, а Суро не станет ссориться с соседями из-за такого человека.
…И второе письмо, к которому так ласково тянутся кленовые ветви — оно не лучше. От драгоценного наследника, сына давно умершей первой жены. Макори снова рвется на войну, не подозревая, что отец знает о его «подвиге» — подосланном к генералу убийце. Или подозревает? Макори не дурак.
И снова Суро вынужден промолчать, утереться этим письмом, сделать вид, что не было ничего. Только запретить дорогому сынку покидать Ожерелье.
Шимаре захотелось на волю, куда-нибудь в холмы, где просыпается зелень. Да хоть на войну, куда не попасть Макори. Хоть и не всей провинции угрожает беда, только северу, все равно — в настоящем сражении куда больше бы себя уважал, чем в таком, с помощью писем, пропитанных ядом.
Всегда был азартен, был игроком, но сейчас… пошли бы все эти сильные мира сего подальше.
Только нельзя, его самого убить — раз плюнуть. А этого никак нельзя допустить.
И это наша страна, да, — пришло Шимаре на ум — не в первый раз уже, и не во второй. Потомки будут читать летописи и, возможно, завидовать — как интересно предкам жилось! Будут, куда же денутся — и потомки, и летописи. Солнечная Птица своего не упустит, и когти у нее побольше орлиных… У него самого нет сыновей — тех, о которых бы знал, но если вдруг появились на свет, пусть попрочнее запомнят, какой Хинаи была когда-то. Их дети застанут лишь единые земли.
А пока… Можно и послужить кому-нибудь.
**
В низинах и затененных местах снег еще лежал, но большую часть земли уже покрывала травка. А на полянке возле дороги, ведущей к Сосновой, одна из сельских девушек нашла первоцветы, голубые колокольчики. Молодежь собралась на праздник — среди простого народа отродясь не было той строгости, когда дочерей держат почти взаперти.
Человек десять резвились на полянке, как дети, танцевали под звуки флейты и барабанчика, играли в жмурки. Все еще стояли холодные дни, но сегодня солнце не жалело своего золота.
— Где-то наверняка растут и белые, — сказала первая девушка, вплетая в косы цветы. Все знали легенду: первоцветы — знак примирения весны и зимы, снега и голубой воды.
…Молодой человек заметил белые венчики на склоне оврага. Большинство людей сочли бы их остатками снега. Но большинство людей и не оказались бы тут — среди бездорожья. И уж точно не стали бы подниматься на склон, рискуя сорваться. Но у этого все получилось ловко и быстро, и цветы доверчиво потянулись к ладони, не зная, что их сейчас сорвут.
— Ты кто? — спросила девушка, заметив человека на краю поляны. Смеясь, подбежала, вгляделась; был он немногим старше собравшихся, и смотрел… странно, словно не мог сделать выбор. Девушка на миг призадумалась. Кажется, встречала его в селе, но уверена не была.
Он, чуть склонив голову набок — напомнил ей птицу — протянул цветы-колокольчики.
— Ой, белые, — обрадовалась девушка, — Я как раз не могла их найти. Смотрите, — она обернулась к друзьям, увлеченным игрой. А когда вновь повернула голову, человека уже не было.
**
Всю ночь в голове Лайэнэ в полусне вертелась мелодия, которую очень хотелось запомнить, но под утро от нее остался лишь хвостик из нескольких звуков. Сейчас, завернувшись в голубую шерстяную накидку с широкими рукавами, молодая ашринэ сидела на кровати, поджав ноги, и смотрела, как девушки распаковывают подарки, плату за вчерашний праздник. Увидела серебряные колпачки для пальцев, играть на ахи, вновь пожалела о забытой мелодии.
Странно, что хозяин праздника остался доволен; она даже не помнит, что говорила и делала, спасибо хоть выучка не подвела. Что-то пела, как-то развлекала гостей… сама все думала о двоих, из которых один был человеком, а второй лишь на него походил.
Кажется, за последние дни выставила себя полной дурой перед обоими, хотя без разницы, кем она выглядит в глазах Энори: понять бы, что он затеял!
А вот выглядеть плохо в глазах господина Кэраи не хотелось очень.
Лайэнэ не взялась бы сказать, состоится ли их следующая встреча. Еще недавно ей казалось — и это не уставало удивлять — что он относится к ней с некоторым уважением. Не то чтобы подобное отношение было в новинку молодой женщине, но — от людей иного круга, иных занятий. А у господина Кэраи порой проскальзывало и еще что-то, она не могла назвать это чувство, потому что не очень его понимала. Будь она мужчиной, пожалуй, сочла бы это за дружескую привязанность. Раньше.
Но теперь, когда она вызвала серьезное недовольство, вмешалась в дела первой семьи провинции… и стала причиной того, что человек, способный сделать с ее жизнью что угодно, не смог удержаться в самому себе назначенных рамках…
И знает, что она поняла это. Такое никому не понравится.
Лайэнэ, все еще устроившись на кровати, как раз примеривала на пальцы колпачки, когда принесли приглашение. Девушка, передавшая его, сияла, как солнце в медном тазу.
— Вы ведь не ждали следующего зова так скоро?
Бездумно взяла письмо, подивилась, почему не ощущает шелковистой бумаги, потом сообразила — надо снять колпачки.
Быстро, да. Но к добру ли…
Пока одевалась, ехала, все пыталась понять, как быть. Предположим, какое-то новое дело — тогда все в порядке, исполнит с усердием. Но если он снова заговорит о мальчике? Старые способы не годятся, хотя больше она пока не сделала ничего, а новые еще предстоит выдумать, но сможет ли она солгать в лицо, что перестанет следить за Тайрену?
Не сможет. И не перестанет.
Мысли путались, как нити у неумелой вышивальщицы. Некстати вспомнилась та девочка, которую Энори как-то привел к Лайэнэ — она, говорят, хорошо вышивала, и тоже была у господина Кэраи. Но она там жила, как подобранная из милости пташка-подранок, ее искренности и чистоты не хватило, чтобы вызвать его доверие. Так бывает только в историях, сложенных мечтательницами. Где-то девочка сейчас…
О делах не говорили, и хозяин встретил ее легко и радостно, и ей самой стало радостно и легко. Пусть ненадолго — хорошо знаешь такие встречи-обманки, но этот дом, похожий на дивную раковину: будто долго смотришь на нее в лавке редкостей, а потом она вдруг твоя, держи в руках сколько хочешь.
И комната эта, и место среди мягких подушек, уже привычное ей…
— Знаешь, далеко в море есть чужие острова, а на них живут ныряльщицы за жемчугом. Тот, кто назвал тебя Голубой Жемчужиной, не ошибся — это не просто красиво; каждый такой шарик добыт почти чудом на большой глубине, в полумраке.
— Женщинами?
— Да.
— Мне… жаль их.
— Наверное, им тяжело — но их уважают. А они гордятся своим мастерством…
Лайэнэ вздохнула. Картинка представилась ей — далекие острова, согретые солнцем, почти волшебные, и хрупкие женские тела в ледяной, темной толще воды. Ее передернуло невольно, словно ворвался в комнату зимний ветер. Если уж служить красоте, то так, как они — достойнее.
