— Вы полагаете, я не задумывался над этим? — нетерпеливо вскричал Тони. — Нет, все это я решал со своей совестью. Но бросить все — это, так сказать, негативная сторона вопроса. Положительная — заключается в том, что я перестану считать жизнь пустым времяпровождением и отдавать ему все свое время. Мне не нужны деньги, мне нужна жизнь. Есть миллионы вещей, которые я хочу видеть, делать и которыми хочу наслаждаться. В некотором смысле я собираюсь посвятить себя искусству жить, и небольшой срок, который мне осталось провести на этой прекрасной земле, употребить на то, чтобы изведать все, что на ней есть лучшего. Я хочу вступить в права владения.

— Это звучит гордо, — сказал Уотертон не совсем убежденно, — если только у вас есть деньги. Но не надоест ли вам это через какое-то время?

— Надоест! — воскликнул Тони, вспыхнув. — Единственно, что мне надоедает, это разыгрывать из себя дурака в какой-то конторе ради того, чтобы загребать деньги, которые мне не нужны, и принуждать себя к бессмысленной отвратительной жизни тех, кто поклоняется деньгам. Нет, мне не надоест!

— Приходится, по-видимому, признать, что вы правы, раз это вас так сильно задевает, — согласился Уотертон. — А как ваша жена? Она одобряет это?

— В том-то все и дело, — сказал Тони грустно. — Я ей еще ничего не говорил.

— Мне кажется, вам, пожалуй, следовало бы обсудить это с ней, — мягко посоветовал Уотертон.

— Конечно, следовало бы. И что я до сих пор этого не сделал, означает, по-видимому, что я не мог этого сделать. В принципе я, так сказать, уже все решил. Единственное, что меня мучит, это вопрос, имею ли я право пойти к Маргарит и объявить ей о свершившемся факте, — ведь это неизбежно отразится на ее жизни.

— Да, это трудный вопрос, — помолчав, промолвил Уотертон, — и я не думаю, чтобы кто-нибудь мог вам тут что-то посоветовать. По всем правилам морали, принятым, как говорится, среди порядочных людей, мне, вероятно, следовало бы уговорить вас, чтобы вы, не откладывая, посвятили ее в ваши планы.

Но у вас, очевидно, есть какие-то достаточно веские основания не делать этого. Вы думаете, она будет против?

— Я в этом совершенно уверен. И со своей точки зрения она будет права. Она желает вести определенный образ жизни, который мне ненавистен, а это до известной степени зависит от того, буду ли я по-прежнему как послушный пай-мальчик и примерный Деляга загребать все больше и больше денег. После того как я в течение целого ряда лет беспрекословно подчинялся условиям этой сделки, могу ли я так вот сразу отказаться от нее?

— Этого никто, кроме вас, решить не может, — сказал Уотертон. — Как холостяк, я скажу, что, по-моему, большинство браков вырождается сейчас в какую-то грызню за верховодство. Чья возьмет? Женщины всегда говорят, что мужчины — деспоты, а мужчины — что женщины. Не знаю. Я ведь, со стороны смотрю. Если нет полного взаимопонимания, — а оно очень редко бывает, — я бы посоветовал терпимость и обоюдные уступки. Правда, не во всем можно уступать.

Они немного помолчали, Тони, обдумывая только что сказанное, Уотертон — наблюдая за ним. Хотя Тони и сознавал, что рассуждения Уотертона справедливы, но лично ему от них было мало пользы.

— Вам, наверное, кажется, что я поднимаю шум из-за пустяков, — сказал он наконец. — Может быть, это и так. Тридцатидвухлетний дядя хочет бросить насиженное «тепленькое местечко» и отправиться на поиски приятных приключений. Ну и что же? Кому какое дело? Почему это должно кого-то беспокоить?

Я никого и не прошу беспокоиться. Но для меня это решение чрезвычайно важно, и, по-видимому, оно влечет за собой пересмотр отношений ко всему на свете.

Иногда все это представляется мне таким сложным, что я просто перестаю об этом думать. Единственное, на что я могу опереться, это сознание, что жизнь, которую я сейчас веду, — плохая и что я могу создать что-то получше. Если бы вы знали мою жизнь — я не собираюсь утомлять вас рассказами о ней, хотя это, быть может, и заинтересовало бы вас, — возможно, вы увидели бы во мне жалкий пример человеческого упорства со всеми присущими ему надеждами, срывами и слабостями. Но я и не претендую на что-либо большее, я самый обыкновенный человек, стремящийся к свету во тьме. У меня было очень счастливое Детство, и жизненный путь представлялся мне совершенно ясным. Потом мне впрыснули несколько полуиспеченных социалистических идей — кой-какие из них, кстати сказать, нельзя не считать справедливыми — и, подобно многим из своих современников, я истратил массу времени, ломая себе голову над вещами, которых не мог изменить. Может быть, я ожидал слишком многого, слишком сильно поддался разочарованию, слишком рано отошел в сторону. У меня было такое чувство, словно все в мире ополчились друг на друга, все враждуют, все люди — враги. Да в конце концов это, кажется, признается за нормальное состояние, в особенности среди тех, кто разглагольствует о мире и благоволении. Я…

— А вы, между прочим, не коммунист? — перебил его Уотертон, который, как большинство людей, во время разговора не столько слушал, сколько следил за течением собственных мыслей.

— Нет. Но я против классовой войны. Я ненавижу ее, как ненавижу всякую войну и всякое убийство…

Настоящий переворот должен быть много глубже, и… А впрочем, что толку рассуждать обо всем этом.

Я сейчас думало о своей собственной, личной жизни, и мне кажется, что капитализм хоть по крайней мере не совсем лишает меня возможности строить ее так, как я хочу…

Но Уотертону, очевидно, уже надоело обсуждать личные затруднения Тони, и он не стал возражать, а перевел разговор на забастовку горняков, ожидавшуюся в мае, и нарисовал жуткую картину гражданской войны и бедствий, «если только правительство не проявит достаточно твердости». Тони постарался уверить его, что правительство, поскольку ему придется защищать свои собственные священные интересы, проявит всю твердость, на какую оно способно, но, конечно, это было слабое утешение. На этом разговор и кончился, — как обычно бывает с разговорами — они кончаются приблизительно тем же, с чего начались. Однако Тони почувствовал несколько большую уверенность в том, что он не сдастся и настоит на своем вопреки всем, в том числе и Маргарит.

В конце марта Тони пришел к окончательному решению и начал действовать не откладывая. Он затруднился бы объяснить, что именно заставило его решиться. Вероятно, решение это было фактически принято гораздо раньше — еще когда он бежал из Трувилля, — и осуществление его было только вопросом времени, которое потребовалось ему, чтобы осознать совершившийся в нем перелом.

На апрельском заседании правления, после того как была разыграна обычная торжественная церемония, — служители культа денег механически выполнили установленный, хотя и не имеющий значения ритуал, — Тони подал письменное заявление об уходе с просьбой вернуть ему его небольшой капитал. Будь это для него менее серьезно, его, несомненно, позабавила бы и вся эта смехотворная процедура и различные степени комического возмущения, ужаса и добродетельного негодования, вызванных его простым поступком.

— Что это? Что это? — вскричал председатель, пробегая вытаращенными глазами коротенькое заявление. — Заявление об уходе! Ну, ну, Кларендон, что за шутки, первое апреля, было вчера.

— Я не шучу, — сказал Тони спокойно, стараясь пользоваться их фразеологией. — Этот документ является результатом серьезно обдуманного мною решения, и я прошу правление дать ему ход.

— Но ведь это же невероятно, неслыханно! — воскликнул председатель, откинувшись на спинку своего трона и хлопнув рукой по столу, — жест, долженствующий означать непреклонную волю и острую, как шило, проницательность. — Человек в вашем возрасте, у которого вся жизнь впереди, с теми перспективами, какие мы можем ему обеспечить, подает заявление об увольнении. Знаете, Кларендон, я… я, право, вынужден просить у вас серьезного объяснения! Да, объяснения! — повторил он, обводя глазами сидевших за столом, как бы ожидая аплодисментов за свою твердую и мудрую позицию.