Наконец стало известно, что синьория решила распродать людям по приемлемой цене правительственные запасы зерна. Это должно было произойти на площади дель Грано утром во вторник, шестого февраля, в последний день карнавала. Потом начинался пост.

За несколько дней до этого наша кухарка Агриппина потеряла племянника, умершего от чумы. Боясь принести в дом мор, на похороны она не пошла, но заявила при этом, что утешится, только если ей будет позволено пойти в собор, зажечь свечу и помолиться там за упокой души мальчика.

Это была ее обязанность — покупать для нас зерно и хлеб, поэтому никто не стал возражать. Ей разрешили отправиться в собор и помолиться, а после пройти совсем немного до площади дель Грано и сделать там покупки.

А я, не находившая себе места, отыскала для Франческо аргумент, чтобы он позволил мне сопровождать Агриппину. Во-первых, до собора рукой подать, во-вторых, там будет мало людей, а мне не терпелось помолиться. К моей великой радости, муж не стал возражать.

И вот в назначенный вторник я села в карету вместе с Агриппиной и Дзалуммой. Клаудио повез нас на восток, держа путь на оранжевый кирпичный купол.

Небо было чистое и пронзительно-голубое. В воздухе не чувствовалось ни малейшего колебания; если посидеть тихо, поймав лучик солнечного света, то удавалось ощутить его слабое тепло, но в тени сразу становилось холодно. Я глазела из окна на лавки, дома, церкви, людей, неспешно передвигавшихся по улицам. До того как Савонарола завладел сердцем Флоренции, карнавал был чудесным временем; ребенком я ездила по улицам и, раскрыв рот, любовалась фасадами зданий — прежде серые и пустые, они преображались, увешанные красно-белыми знаменами, портьерами, отливавшими золотом, гирляндами ярких бумажных цветов. На улицах танцевали мужчины и женщины в рисованных масках, украшенных золотом и бриллиантами; для забавы горожан устраивались парады, в которых участвовали львы и верблюды из зверинцев Медичи.

А теперь из-за ненависти пророка улицы были тихими и скучными. Дзалумма и кухарка молчали. Агриппина, женщина крестьянского происхождения, не имела привычки беседовать с теми, кого считала выше себя. Она была маленькая, приземистая, широколицая и ширококостная, с щербатым ртом и седыми волосами. Один ее карий глаз был мутный и слепой, зато здоровым глазом она, не отрываясь, смотрела в окно, как и я, с жадностью ловя все новое.

Мы договорились, что разумнее сначала купить еды, пока запасы не истощились, а потом уже помолиться. Поэтому проехали мимо собора и направились на юг, держа курс на огромные зубчатые бойницы Дворца синьории. Площадь дель Грано, скромная по размерам, прилегала к дворцу с восточной стороны, а вдоль задней стены выстроились объемные лари с пшеницей и кукурузой, огороженные прочным деревянным забором; перед забором стояли самодельные прилавки с весами. Перед прилавками я увидела низенькие ворота, пока закрытые.

Клаудио остановил карету, даже не въехав на площадь: мы не смогли бы двинуться дальше. Я предполагала, что увижу толпу, но действительность превзошла все ожидания: на площади собралось столько людей, что не было видно даже пятнышка земли. Сотни крестьян с непокрытыми головами, немытыми лицами и черными руками, в обносках, просили, кто, как мог, милостыню, хоть горсть зерна. Рядом с ними жались знатные дамы в мехах и бархате — они не доверили своим рабам принести домой еду — и мрачные слуги, прокладывавшие локтями путь в толпе вместе со столь же решительно настроенными бедняками.

Я высунула голову из кареты, и мне удалось разглядеть со своей высоты за прилавками нескольких мужчин, которые, собравшись кружком, голова к голове, что-то обсуждали. Они почуяли растущую тревогу, как и наши лошади, начавшие нервно перебирать копытами. Никто из нас не ожидал, что люди соберутся так рано.

Клаудио слез с места возницы и положил руки на дверцу кареты, но не открыл ее. Вид у него был хмурый.

— Наверное, за зерном пойду я, — сказал он. — Агриппина — коротышка, ей ни за что не удастся подобраться к воротам.

Кухарка фыркнула и презрительно сверкнула на него здоровым глазом.

— Я сорок лет кормлю эту семью. Никакой толпе меня не остановить.

Клаудио выжидательно смотрел на меня.

— Пойдете оба, — решила я. Так больше шансов хоть что-то добыть. Мы с Дзалуммой подождем в карете.

Клаудио коротко кивнул и открыл дверцу для Агриппины, которая с трудом вылезла из кареты; в два раза ниже своего провожатого, она шла рядом с ним, а он держал одну руку на рукояти длинного кинжала.

Я долго смотрела им вслед, пока они не затерялись в толпе, но вдруг в окошке возникло чье-то лицо, перепугавшее меня.

Женщина, подскочившая к карете, была молода, не старше меня, со спутанными волосами, дикими глазами навыкате и впалыми щеками с бороздками сажи. К ее груди был привязан шарфом молчаливый младенец.

— Сжальтесь, мадонна, — сказала она с сильным деревенским акцентом. — Сжальтесь ради Христа! Подайте монетку, крошку еды для моего малыша!..

Дзалумма посуровела и потянулась рукой к своему лифу.

— Прочь! Отойди от кареты!

Из покрасневших глаз и носа нищенки сочилась влага от холода.

— Мадонна, вас сюда послал Господь! Ради Христа…

Если бы не ее младенец, я, наверное, повела бы себя осторожнее. Но, расчувствовавшись, пошарила в кошельке, висевшем на поясе, и вынула один сольди. Хотела сунуть монету в грязную руку, но вспомнила о Маттео и чуме и вместо этого швырнула ее в воздух. Женщина попыталась поймать монету онемевшими, неловкими пальцами, но не смогла и нырнула вниз, чтобы поднять ее с земли. Однако нищенка была не одна. Все это видел крестьянин, стоявший рядом, и тоже кинулся ловить монету, рухнув сверху на нищенку, тут подоспели и другие, началась свалка, а нищенка пронзительно заголосила.

— Убирайтесь! — кричала Дзалумма. — Оставьте нас в покое!

Но толпа вокруг нас росла, подходили мужчины, молодые парни. Один начал колотить нищенку, она сначала визжала, а потом повалилась ничком на землю, пугающе замолчав.

— Она подняла только одну монету, а там есть еще! — раздалось в толпе.

Наши лошади заржали и потянули вперед, карета дернулась и покатилась.

— Смерть богатеям! — закричал какой-то мужчина. — Они отбирают у нас еду, не оставляя ни крошки!

В окно заглядывали грязные лица, к нам потянулось сразу несколько рук, пытаясь ударить, ущипнуть. Кому-то удалось открыть дверцу кареты.

Дзалумма, сидевшая рядом, вынула из лифа тонкий кинжал с обоюдоострым лезвием и рубанула им по воздуху, особо не прицеливаясь, но, видно, задела чью-то руку, потому что кто-то завизжал и выругался.

Тут с площади донеслись оглушительные крики, затрещали, раскалываясь в щепки, деревянные ворота, а затем последовал такой грохот, словно земля вздыбилась. Нищие, облепившие нашу карету, разом повернули туда головы и через секунду бросились бежать на шум, оставив нас одних.

Я припала к открытой дверце, уставившись вдаль.

Оказалось, что толпа снесла запертые ворота и хлынула мимо прилавков; на моих глазах они смели забор, ограждавший лари с зерном. Двое мужчин — один из них совсем еще юный — сорвали крышки с ларей и принялись разбрасывать пригоршни зерна прямо в отчаявшуюся толпу.

Поток изголодавшихся людей, слившихся в безликую массу, хлынул вперед; в небо поднялся лес рук, хватавших дождь из спасительных зерен. Среди всего этого безумия раздавались крики, когда быстрые и ловкие давили медлительных и слабых.

Пока хохочущие мужчины на возвышении швыряли зерно в измученные лица, я услышала ритмичный зов, сначала тихий, затем все более громкий, он распространялся по обезумевшей толпе быстро, как огонь:

— Palle! Palle! Palle!

Я что было сил вцепилась в руку Дзалуммы и громко всхлипнула, но не пролила ни одной слезинки.

В тот день в давке за зерном погибли десятки людей — кого затоптали, кого задавили лошадьми. Всех солдат и патрульных собрали, чтобы подавить волнения и отправить людей по домам — если у них, конечно, были дома. Агриппина тоже пострадала: ей оттоптали ноги; Клаудио пришлось на руках нести ее к карете. Поразительно, что ему удалось при этом каким-то чудом собрать в мешочек немного ворованного зерна. Я думала, Франческо прикажет ему вернуть зерно — оно ведь было украдено, — но муж ничего не сказал.