После этого мы долго молчали, стоя рядом в нашем зелёном убежище, и следили, как солнце спускается к горам. Оно спускалось быстро, вот раскалённый диск уже коснулся краем вершины горы.

— Ты знаешь, почему я поступила в геологоразведочный техникум?

— Чтобы стать киноактрисой, — сказал я.

Мне было досадно, что она уклонилась от более занимательной темы. Через какой-нибудь час я уеду. Я хотел увезти с собой воспоминание не только об этом закате, который мы смотрели вдвоём, но и о чистой, самоотверженной любви.

— Нет, — сказала Саша. — Потому что мне ещё в школе нравился один мальчишка. И он поступил в этот техникум. Павлик Лукашин…

Идиот! Это я подумал о себе в порядке самокритики. Мне хотелось немедленно убежать от Саши, но тогда я бы выдал свои несбывшиеся надежды. И я стоял рядом с ней до тех пор, пока солнце не скатилось за гору.

Мы пришли как раз к ужину. Марков спешил ехать дальше, он обещал сегодня быть на Голубом озере.

— Хлеб вам будут привозить раз в неделю, — говорил он Вольфраму. — И почту тоже.

— Терпеть не могу чёрствый хлеб! — капризно проговорила Саша.

Я ей не сочувствовал. Я её ненавидел. Я злорадствовал, что ей придётся есть чёрствый хлеб.

— Мягкий геологам редко удаётся пробовать, — сурово сказал Марков.

Витька молчал — сердился на меня, что я согласился уехать.

— Готов, Гарик?

Это Марков.

— Готов.

Рюкзак у меня так и лежит в машине. Осталось самому запрыгнуть.

— Ну, счастливо.

Вольфрам крепко, по-мужски жмёт мне руку.

— В жизни не всегда удаётся делать то, что хочется, — говорит он.

— Ну да… Как там, в Якутии?

Вольфрам весело подмигивает мне:

— Нормально.

Подходит Витька:

— Ты ничего не забыл?

Заговорил всё-таки!

— Ничего.

— Жаль, что ты уезжаешь, — говорит Саша.

Ага! Теперь ей жаль…

Марков лезет ко мне в кузов. Мог бы ехать в кабине. Нет, лезет в кузов, чтобы мне не было скучно.

— Поехали, Иван!

Легко сказать — поехали. Совсем стемнело и ещё спустился туман, плотный, как слежавшийся снег. Ночь и туман. Как тут ехать? Иван потихонечку ткнулся в серую муть, которую фары машины едва могли пробить на несколько метров.

В машине полно мягкого, душистого сена. Два рюкзака. И два человека.

Иван уже выехал на дорогу. Но скорость не прибавляет. Или прибавил чуть-чуть. Полуторка ползёт, как трактор. Дорога идёт в гору.

— На горе не должно быть тумана, — говорит Марков, — на горе ветер разгоняет туман.

— Наверно, — соглашаюсь я, — на горе нет тумана.

Машина поднимается всё выше. В самом деле, туман редеет. Уже видно луну. Иван прибавляет скорость.

Свет фар теперь выхватывает у ночи порядочную полоску дороги. Мы опять спускаемся в долину, но тумана здесь нет. Какой-то зверёк вдруг выскакивает на светлую половину дороги и мчится впереди машины на своих тонких ножках.

— Заяц! — догадываюсь я.

— Молодой, любопытный, — отзывается Марков. — Свет привлекает. Тебя почему Гариком зовут? — спросил он. — Гриша ведь лучше.

— Не знаю, — сказал я. — С детства так. Я привык.

— Нравится тебе полевая жизнь?

— Я посуровей представлял.

— Бывает и посуровей. У геологов всякое бывает.

Чёрные степи лежат окрест. Далеко на горизонте горы чёрными зубцами врезаются в небо. Изредка в отдалении светятся яркие сигнальные огни буровых вышек.

— Вольфрам сказал — вы на Кубе были.

— Был.

— Интересно?

— Новое всё интересно.

Марков сидит близко от меня. Я вижу в ночном сумраке белую рубашку, руки, овал лица.

— Трудно там было, на Кубе. Не хватало самых простых вещей — молотков, сумок, чуть ли не с одними топорами выходили в маршрут. Район тяжёлый, горный. И тропическая жара — градусов тридцать пять при высокой влажности. В маршруты продирались сквозь лианы, страшные колючки и лианами перепутаны, как проволокой. На гору нас, правда, завозили машинами по лесовозным дорогам — там, на хребтах, валили сосны, а потом мы продирались сквозь эти заросли к ручью. И шли уж по ручьям, по колено в воде, там хоть нет колючек.

Я слушаю Маркова, стараюсь не потерять ни слова за гулом машины. Похоже, что геологам везде приходится нелегко. На севере. На Кубе. В Якутии… Недаром Вольфрам не советовал идти в геологи. Не советовал. А сам пошёл.

— Работали по-русски: пораньше встать, побольше сделать. Но уставали сильно. С одним нашим товарищем сделался сердечный приступ от соляного голодания. Потели очень много, а соли ели как обычно. Потом узнали, что надо есть больше соли, даже глотали в папиросной бумаге, как порошки.

— И кубинцы с вами работали?

— А как же. Работали и учились. Молодые ребята, вроде тебя, только колледжи окончили. Мы перед отъездом учили испанский, немного освоили разговорный язык, и переводчик один у нас был. Народ нам помогал — быстро узнали о русских геологах, подсказывали, где золото, хром, никель. Вообще богатый остров. Мы им составили геологическую карту и карту прогнозов.

Он ещё рассказывает мне о Кубе. О Фиделе Кастро, которого он видел однажды в гостинице. О горячих кубинцах, которые толкали и щипали русских в знак величайшего расположения, и играли для них на гитарах, и требовали автографы. О подводной охоте, увлёкшей русских геологов.

А потом мы долго молчим. Ровный гул мотора временами переходит в натужное рычание, словно машина жалуется на усталость.

Мне кажется, что дороге не будет конца. Но не оттого, что надоело ехать. Ничуть не надоело. И не хочется спать. Просто эта чёрная степь представляется бесконечной.

— «Эх, дороги, пыль да туман…» — вдруг негромко запел Марков.

Голос у него приятный, а ночь и гул машины придают песне какую-то особенную таинственность. Я подхватываю песню, и мы поём уже втроём — Марков, я и машина. А может быть, Иван тоже подтягивает.

Машина наконец замедлила ход, свернула с дорога и прямо по траве покатила круто под гору. Матово-чёрная гладь озера заблестела сквозь кусты, и казалось, что Иван решил завести машину прямо в озеро и утопить.

Но машина спускалась по косогору осторожно. Вдруг в кустах громко залаяла собака, и я увидел на берегу озера что-то белое.

Палатки.

Машина остановилась.

И сразу послышались людские голоса.

— Наконец-то! — сказал женский голос. Почему-то он показался мне знакомым. — Мы весь день вас ждали.

— Варенье сварили, — сказал мужчина с заметным кавказским акцентом, — но не дождались. То есть мы дождались, а варенье — нет. Два раза принимались есть.

— Съели? — спросил Марков.

— Съели.

В одной палатке вспыхнул свет.

— Приехали, Гарик, — сказал Марков.

— Вот, — сказал Марков, — привёз тебе, Светлана, молодого человека вместо Павлика. Прошу любить и жаловать.

Светлана?

Полная женщина в брюках и свитере подошла ко мне и положила руки мне на плечи.

— Да мы знакомы, — сказала она. — Ты в отряде Вольфрама был? У Шехислама Абубакировича встречались, помнишь?

— Помню.

— Сергей, письма есть? — спросил кавказец.

— Есть. Давай, Карпис, бороться, — предложил Марков. — Если ты меня поборешь, сегодня отдам письмо, если я тебя — только завтра получишь.

— Я десять таких, как ты, положу на лопатки, — храбро заявил Карпис. — Потому что мне сегодня нужно письмо.

Они сбросили рубахи и вышли на середину поляны. Конечно, все остальные стали смотреть ночную борьбу.

Не знаю, как для борцов, но для зрителей было совершенно невыгодно, что арена не освещалась. Мы только видели, как что-то чёрное, бесформенное моталось по поляне, и лишь изредка удавалось различить головы или поднятые в воздух чьи-то ноги. Слышалось сопение, пыхтение и покрякивание.

— Карпис, держись! Карпис, не сдавайся! — подбадривала Светлана.