— Надо идти пешком, — сказал Марков.

И в эту минуту Иван как раз вышел на берег, увидал нас и замахал руками. Мы ещё успели увидеть, как он подбежал к лодке и столкнул её в воду, и тут же хлынул такой великолепный ливень, что озеро совсем скрылось за дождевыми потоками. Я только чувствовал, что меня как будто бьют по плечам и по голове многохвостой резиновой плёткой, и слышал шум булькающей воды, как бывает, когда кипит в кастрюле суп, только кастрюля была огромная — с целое озеро.

Кажется, я впервые попал под такой дождь. Спрятаться от него было некуда. Мы и не пытались. Стояли и ждали, когда он иссякнет. Ждать пришлось долго. Но в конце концов дождь выдохся, поубавил свой напор. И тут наша резиновая лодка ткнулась тупым носом в промокший берег. Мы подняли лодку и вылили из неё воду, как из глубокой миски. А потом снова опустили лодку на воду и разместились на упругих бортах. Я сел на вёсла.

Грести было тяжело. Вёсла лениво ворочались на резиновых уключинах. Но я грёб, грёб, размеренно, беспрестанно — вёсла в воду, вёсла над водой, вёсла в воду, вёсла над водой, вёсла в воду, вёсла над водой… Мне теперь не было холодно, дождь казался тёплым. Наверное, он был разбавлен моим по?том.

— Давай я сяду на вёсла, — предложил Карпис, когда проплыли уже за середину озера.

— Я не устал.

Не сдавайся, Григорий Кузин. Держись, Григорий Кузин. Ещё раз… Берег уже близко. А ну-ка, ещё… Ещё разик, да ещё раз…

Лодка не успела стукнуться о кромку берега, как Марков первым прямо в одежде опрокинулся в озеро. За ним прыгнула Светлана. И Карпис. Я вытянул на берег лодку и тоже, не раздеваясь, разбежался и прыгнул в воду.

Пока мы обедали в палатке, дождь перестал. А к вечеру на небе не осталось ни одной тучки, и умытое солнце повисло над горой.

— Может, пойдём играть в волейбол? — сказал Карпис.

— С ума сошёл! — нахмурилась Светлана. — Трава совсем мокрая.

— Ничего, — сказал Марков, — босиком хорошо.

Недалеко от лагеря была большая ровная поляна. Я заметил её ещё утром — из-за лиственницы, которая росла тут на отлёте от других деревьев. Лиственница была высокая и стройная, точно зелёный конус. А на самой вершине ветви у неё расходились широким живописным зонтиком. Никогда я не видел деревьев такой странной формы. Конус и сверху — зонтик, вроде крыши.

Играть в волейбол на мокрую поляну вышли все, даже Жук. Только все — босиком, а он надел на босу ногу галоши. Мяч звонко шлёпался о наши ладони и летал над поляной, Светлана смеялась, Марков крякал, и похоже было, что не взрослые люди резвятся тут на поляне, а мальчишки и девчонки из пионерского лагеря. Самым ловким оказался Карпис, он подпрыгивал прямо как резиновый и с таким азартом следил за мячом, словно участвовал в мировом чемпионате.

Ленивый Тузик не захотел один оставаться в палатке и тоже приплёлся на поляну. Пока мяч летал поверху, Тузик только вертел головой, провожая его глазами. Но если мяч после неудачного паса вприпрыжку катился по траве, Тузик со всех ног и также вприпрыжку бросался за ним, точно опасаясь, что мяч по глупости может и совсем удрать неизвестно куда.

Вдруг мяч с лихого разгона угодил Тузику прямо в морду. Пёс обиженно взвизгнул, подпрыгнул, замотал своей пострадавшей головой и побежал прочь от опасной поляны.

Немного погодя случилось ещё одно происшествие. Жук, когда к нему по траве подкатился мяч, не принял его в руки, а пнул ногой. Пинок был весьма энергичный, и мне сначала показалось, что мяч разлетелся на две части. Но вторым предметом на самом деле была галоша, слетевшая с ноги Жука.

Все хохотали — чужие неприятности всегда кажутся смешными, — а Жук растерянно стоял на одной ноге и своим видом веселил нас ещё больше. Нахохотавшись, мы принялись искать в траве его галошу.

Марков нашёл её довольно скоро и торжественно, двумя руками протянул хозяину. Жук что-то недовольно буркнул, надел галошу и пошёл к палатке, угрюмый и одинокий. Мне вдруг сделалось жаль этого человека. Первый раз я так остро почувствовал, какой он несчастный. Играть мы больше не стали, и я отправился вслед за Жуком… за Андреем Николаевичем в палатку.

Он лежал на раскладушке, закинув руки за голову. Я сел напротив. Мне хотелось по-дружески поговорить, но я не знал, с чего начать. Он заговорил сам:

— Ну что, нравится полевая жизнь?

В хрипловатом его голосе мне почудилась насмешка.

— Нравится, — сказал я.

— Мяч гонять да в озере плескаться в твои годы приятно. Курорт! Только не обольщайся с лёту. Влезешь в лямку — не скинешь её до старости. А надоест скоро. Особенно если не хватит ловкости сразу вскарабкаться наверх.

Я не понял:

— Куда — наверх?

— В науку, — жёлчно проговорил Андрей Николаевич. — Хоть в кандидаты. В профессора редко кому удаётся. А в кандидаты — многим. Вон и Марков зимой собирается диссертацию защищать. Ловкачи диссертации защищают, а мы для них по горам ползаем, под дождём мокнем, здоровье теряем.

— Вы не любите свою работу, Андрей Николаевич? — спросил я.

Он резко повернулся на бок, приподнялся на локте:

— А ты думаешь, есть такие, которые любят? Прикидываются. Лгут. Я не хочу лгать. Мне деньги нужны, у меня семья. Если бы в сорок лет давали пенсию, я бы завтра ушёл с работы. Да и любой другой… Это всё красивые слова, что труд является потребностью. Труд — не потребность, а необходимость, бремя, оковы.

— Неправда! — крикнул я.

— Поживёшь — узнаешь, — зловеще проговорил Жук.

Он упал головой на подушку и закрыл глаза. Он не хотел больше со мной разговаривать.

Бремя?.. Оковы? А Вольфрам? «Даже в сто первый раз я выбрал бы геологию»… Нет, он не лжёт. Вольфрам бы не ушёл в сорок лет на пенсию. «Без любимого дела человек живёт нищим». Он сказал это, когда мы говорили о Саше.

При чём тут Саша? Я ведь думаю об Андрее Николаевиче. А что, если Саша станет когда-нибудь похожей на Жука? Будет брюзжать и завидовать? Нет! Что из того, что она не любит геологию? «Она не любит геологию, но собирается ей служить — вот в чём беда».

Беда. Несчастье. Бесцельно прожитая жизнь. Неужели с кем-то из нас это случится? С Сашей. С Витькой. Со мной… Впервые я так серьёзно думаю о будущем. И словно взрослею от этих мыслей. Если бы Саша и Витька были сейчас здесь! Я должен с ними поговорить! Ладно. Когда вернёмся.

Я выхожу из палатки. Быстро темнеет. Карпис на берегу озера разжигает костёр. Сучья лиственниц горят почти бездымно, ярким, чистым пламенем. Тонкие алые языки высоко поднимаются над землёй, а над ними взмывают искры и долетают почти до вершин деревьев — трескучий беспрерывный фейерверк.

Все обитатели лагеря, кроме Андрея Николаевича, собираются у костра.

— Так как же быть с твоим мужем, Светлана? — спрашивает Марков. — Придётся давать ему хотя бы одну телеграмму в неделю.

— Каждую неделю! — с ужасом говорит Светлана. — Ездить за двадцать километров из-за этой телеграммы.

— Не надо было выходить замуж, — ехидничает Карпис.

— За тебя я бы не вышла, — говорит Светлана. — А за Володьку никак нельзя было не выйти, очень хороший парень.

— Ты вот что, — предлагает Марков, — ты напиши сразу четыре телеграммы с вариациями. А я сдам их в Верхнеуральске на почту и договорюсь, чтобы отправляли каждую неделю одну телеграмму.

— Серёжа, ты гений!

— Только иди сочиняй сейчас. Утром я рано уеду.

А эти люди колебались и мучились, отыскивая своё дело в жизни, или выбрали его сразу, просто и уверенно? Или виновата не профессия? «Труд — необходимость, бремя, оковы…» Человек, который так считает, должно быть, среди тысячи дел не найдёт любимого.

Над нами назойливо жужжат комары. Они сумели спастись от страшного грозового потопа и теперь набрасываются на нас целыми отрядами, целыми армиями. Светлана принесла какую-то противокомариную смазку, но комары не обращают на это внимания. Может, у них нет выхода, у комаров. Нас мало, а их тысячи, надо же как-то пропитаться, вот они и сосут кровь у всех подряд, у смазанных и несмазанных.