— Пойду принесу сена, — говорит Марков.

— Я сам, — поднимается Иван.

Они идут вместе, приносят из машины сена. Мы подкладываем пучок сена в костёр. Теперь над костром поднимается густой дым, и комары вынуждены отступить.

У наших в новом лагере тоже горит сейчас костёр, подумал я. Здесь горит костёр и там, и много таких костров горит сейчас на Урале, и в Сибири, и на Севере, и в Средней Азии. По всей стране. Если бы нанести на карту все костры геологов, зажжённые в одну ночь, — странная вышла бы карта. Зачернели бы точки как раз там, где на обычных картах нет ни сел, ни городов. Или пусть города и сёла остаются чёрными точками, а костры — красными. Интересная вышла бы карта.

Карпис пошёл в палатку и вернулся с детской игрушкой — свирелькой. Он заиграл какую-то армянскую мелодию, тягучую, однообразную и грустную. Дудочка пела про аул, про быстрые шумливые речки, про горные вершины с острыми пиками. Сучья потрескивали в костре, и оранжевые языки огня тянулись к чёрному небу, будто пытаясь улететь.

Каждое утро они уходят в горы — Светлана, Жук и Карпис. Они уходят, а я остаюсь в лагере. Иногда со мной остаётся Тузик. Но чаще Светлана зовёт его с собой.

Сперва они идут берегом озера, то исчезая за зелёными прибрежными зарослями, то вновь появляясь на открытых полянах. А я сижу на изогнутом стволе старой ивы и смотрю на них.

Впереди по узкой тропинке всегда идёт Светлана в брюках и свитере, в широкополой соломенной шляпе. За Светланой вышагивает Карпис. На голове у него белая вязаная шапочка. Его шляпу изгрыз Тузик, и Светлана дала ему эту шапочку. Замыкающим тащится Жук. Он горбится и глядит в землю. У него такой вид, словно он не своей волей идёт в горы, а тянут его на невидимой верёвке.

Тузик носится кругами. Обгоняет геологов, забегает в сторону, ложится под куст, потом опять вприпрыжку настигает отряд.

Обогнув озеро, они начинают подниматься в гору — уже не цепочкой, а как придётся. Карпис иногда оборачивается и протягивает руку Светлане, помогая взобраться на уступ. Хотя она и без помощи ловко одолевает крутой склон.

Они поднимаются в гору всё выше и выше, скоро перевалят через вершину и скроются, а мне хочется, чтобы они поднимались долго, мне никогда не надоедает смотреть на них. И ещё мне хочется кинуться вслед за ними, бегом обогнуть озеро или переплыть его на резиновой лодке и догнать их. Идти по горам и стучать по древним каменным породам геологическим молотком.

Я завидую геологам. Склон горы словно бы зовёт меня, и манит, и дразнит своей недоступностью. Не могу я бросить лагерь. Я тут кухарка и сторож. Готовлю еду, мою посуду и караулю палатки. Я научился варить супы и каши, жарить яичницу и даже оладьи.

Первым исчезает за перевалом Карпис. Вскоре скрываются Жук и Светлана. Гора вечной каменной громадой стоит за озером. А справа и слева цепью тянутся другие горы.

Обыкновенные горы. Они не гордятся неприступными вершинами — нет у них таких вершин. Они не красуются снеговыми шапками — нет у них летом снеговых шапок. Они лишь упорно хранят в своих каменных чревах богатые клады и неохотно раскрывают перед человеком древние тайны.

Упрямые горы!

Между прочим, я тоже упрямый. Мама так говорит, что я упрямый…

Знаете, какая самая тяжёлая работа? Когда ничего не надо делать. Это очень трудно — ничего не делать. Тем более, когда ты совсем один.

Светило солнце, можно было лечь на песок и загорать. Но мне не хотелось лежать на солнце. Озеро, голубое и гладкое, с плавающими в глубине облаками, раскинулось передо мной. Но я и не подумал купаться. В палатке царила прохлада, и я сегодня рано встал. Но спать совсем не хотелось.

В первый раз я пожалел, что согласился приехать в этот чужой лагерь. Что, не могли они без меня обойтись? Нашли бы кого-нибудь другого. Не нужно мне это шикарное озеро. Лучше бы я сейчас жил там, со своими, у подножия голой горы, в редких кустарниках, умывался бы из кружки возле тощего родничка и ходил бы в маршруты. Главное — я ходил бы в маршруты!

Который час? Половина десятого. Может, часы остановились? Нет, идут. Это время остановилось, а не часы. Хоть бы Тузика мне оставили, всё было бы веселее!

Что-то давно не приезжал Иван. Хлеб уже кончается. Придётся, чего доброго, на попутных ехать в село за хлебом.

Почитать, что ли? У Светланы в палатке — две стопки книг. «Геология». Французская грамматика. Сборники стихов. Повести. Возьму повести.

Жарко. Надо всё же, пожалуй, искупаться…

Я долго плескался в озере, потом взял книгу, сел на берегу под ивой на удобный, словно кресло, бугорок. Сидел и читал, а вокруг было совсем тихо, листва не шелестела, и озеро не плескалось, и чайки куда-то делись, и кузнечики попрятались в траве.

Повесть — о войне. Я люблю книги о войне. Интересно, как меняется человек в минуту опасности. Иногда совсем незаметный, даже как будто робкий — и вдруг вырастает в героя. Падает на гранату, которая должна взорваться и погубить товарищей. Или мчится на врага в горящем самолёте.

И ещё я люблю книги о своих сверстниках, о ребятах, которые взрослели в войну. Сейчас мне попалась как раз такая.

Тихо, сонно, покойно вокруг. Только шелестит перевёртываемая страница. Но мне вдруг почему-то начинает казаться, что я тут не один. Прислушался. Нет, ни звука. Огляделся. Нет, никого… Сижу один, и на коленях у меня книга.

А, вот он где. Вот почему мне кажется, что я не один. Это тот парень из книги. Ему шестнадцать. Но не сейчас, а в сорок третьем. Ему шестнадцать, и идёт война.

Он не герой. Он просто шестнадцатилетний парень. Он не убежал на фронт и не пытался стать партизаном. Он один стоит на перроне, поезд уже отстучал колёсами и скрылся из глаз, мать его уехала на фронт с этим поездом. Отец погиб, а мать уехала на фронт, и парень стоит один на перроне, и тишина навалилась на него, как несчастье. Мать поехала туда, где вой снарядов и грохот орудий, и страх, и смерть, а он остался здесь, в тишине, и, когда он придёт домой, тишина станет ещё гуще и страшнее.

Я стою рядом с этим парнем. Мне хочется взять его за руку. Но я не могу. Меня ещё нет. Он стоит один. И мать его уезжает на фронт.

Моя мать тоже уехала на фронт в сорок третьем. В сорок третьем ей исполнилось семнадцать. Она кончила курсы медсестёр и уехала на фронт. А у этого парня мать — врач. Может, они уезжали одним поездом. Его мать и моя мать, которая тогда была лишь чуть постарше меня. Поезд ушёл, а мы стоим с этим парнем, его зовут Семён, мы стоим с ним и смотрим вслед поезду, вслед нашим матерям, уехавшим на фронт.

Где теперь этот парень? Я знаю, что писатели придумывают героев. А может, он придумал только имя. Может, в жизни его звали не Семён, а Иван. Теперь ему под сорок. Кем он стал?

И опять я думаю о себе. Пройдёт двадцать лет. Будут это мирные годы или взорвёт тишину атомный смерч? Двадцать лет… Столько, сколько я прожил, и ещё порядочный привесок. Уйма времени. Огромное богатство. Куда растрачу его?

Школа — словно известная, тщательно заасфальтированная дорога, без трещин и выбоин, с белыми столбиками по бровке на крутых поворотах. Ещё два года — и оборвётся эта дорога. В поле, в тайге или на берегу штормующего моря. И надо будет искать тропинку, которую проторили другие, чтобы идти по ней в затылок тем, другим. А потом, если хватит мужества, свернуть в бездорожье и торить свою тропинку. Первым. Без светофоров и маяков.

Звенит будильник. Я завожу будильник, чтобы он напомнил мне, что пора готовить обед. Не хочется всё время смотреть на часы. И звонок немного развлекает — напоминает, что я рабочий, а не Робинзон.

Обед я готовлю усердно. Светлану не устраивает каша с мясными консервами, которую мы ежедневно готовили в лагере Вольфрама. Она требует первое и второе. Я варю суп с консервами и жарю картошку с луком, стараясь точно следовать инструкциям, которые мне дала мать-начальница: «Картошку начинай жарить тогда, когда мы спустимся к озеру…»