В основе этого — механизм когнитивного баланса. Наши мозги, даже не задумываясь об этом, ходят по тонким канатам между риском слишком многому учиться у прошлого и риском слишком активно пользоваться текущей информацией. Способность идти по этой тонкой линии — подстраиваться под особенности разных сред и моделей — одна из самых поразительных черт человеческого познания. Искусственный интеллект пока и близко к этому не подобрался.

Персонализированные фильтры могут расстроить когнитивный баланс между утверждением существующих идей и получением новых, причем в двух аспектах. Во-первых, стена фильтров окружает нас идеями, с которыми мы уже знакомы (и уже согласны), вследствие чего возникает чрезмерная уверенность в правильности своих мыслей. Во-вторых, она устраняет из нашего окружения некоторые важнейшие зацепки, побуждающие нас к освоению нового. Чтобы выяснить, как это происходит, нам нужно вникнуть в сам процесс балансирования и понять, как мы получаем и храним информацию.

Фильтрация — не новый феномен. Она окружает нас миллионы лет и существовала, когда еще и людей-то не было. Даже у животных с примитивными чувствами практически вся информация, проходящая через органы чувств, бессмысленна, и лишь крохотная ее щепотка важна и порой позволяет сохранить жизнь. Одна из главных функций мозга — найти эту щепотку и сообразить, что с ней делать.

У людей один из первых шагов в этой ситуации — серьезная компрессия данных. Как говорит Нассим Николас Талеб[178], «информация хочет, чтобы ее сжали»[179], — и каждую секунду мы сжимаем массу данных, превращая большую часть того, что видят наши глаза и слышат уши, в концепции, отражающие самую суть. Психологи называют их схемами, и сейчас уже можно выделять конкретные нейроны или их совокупности, которые коррелируют с этими схемами — например, возбуждаются, когда вы узнаете некий предмет. Благодаря схемам мы не воспринимаем мир как совершенно новый для нас: как только мы узнали в неком предмете кресло, мы уже понимаем, как им пользоваться.

Так происходит не только с предметами, но и с идеями. Дорис Грабер, исследовавшая, как люди читают новости, выяснила, что истории довольно быстро преобразуются в схемы для более эффективного запоминания[180]. «Подробности, которые не кажутся ключевыми в данный момент, и большая часть контекста новости просто отсекаются, — пишет она в книге Processing the News ("Как мы обрабатываем новости"). — Такое выравнивание и увеличение резкости предполагает конденсацию всех элементов рассказа»[181]. Зрители телевизионного сюжета о ребенке, убитом шальной пулей, могут запомнить внешность малыша и трагический контекст этой истории, но не озвученный факт, что в целом уровень преступности снижается.

Схемы могут негативно повлиять на нашу способность непосредственно наблюдать происходящее. В 1981 году исследователь Клаудиа Коэн дала участникам эксперимента задание просмотреть видеозапись, как женщина отмечает свой день рождения[182]. Одним сказали, что она официантка, а другим — что библиотекарь. После этого обе группы попросили воссоздать увиденную сцену. Люди, которым говорили, что женщина официантка, запомнили, что она пила пиво; те же, кому сказали, что она библиотекарь, запомнили, что она носит очки и слушает классическую музыку (на видео было показано и то, и другое, и третье). Информация, которая не сочеталась с ее профессией, чаще забывалась. В некоторых случаях схемы настолько сильны, что даже могут привести к фабрикации фактов: Дорис Грабер обнаружила, что около трети из 48 участников ее экспериментов добавляли собственные детали к своим воспоминаниям о 12 телевизионных сюжетах, которые им показывали. Детали эти основывались на схемах, активированных сюжетами[183].

Мы нарабатываем схемы и запрограммированы укреплять их. Психологи называют это «предвзятостью подтверждения» — склонностью верить в то, что подтверждает наши взгляды, видеть то, что мы хотим видеть.

Одно из первых и лучших исследований этой проблемы связано с матчем футбольных команд Принстонского университета и Дартмутского колледжа в конце университетского футбольного сезона 1951 года[184]. Команда из Принстона за весь сезон не проиграла ни одного матча. Ее нападающий, Дик Казмайер, только что попал на обложку журнала Time. Игра с самого начала шла грубо и стала по-настоящему грязной, когда во втором периоде Казмайера удалили с поля со сломанным носом. В дальнейшей бойне одному игроку дартмутской команды сломали ногу.

Принстон победил, однако после матча газеты обоих университетов опубликовали обвинения в адрес соперников. Принстонские студенты обвиняли дартмутских в ударах ниже пояса; в Дартмуте же считали, будто принстонцы затаили обиду из-за того, что пострадал их нападающий. К счастью, поблизости оказались психологи, способные осмыслить противоречивые рассказы о тех событиях.

Они попросили студентов из обоих университетов, не видевших игру, посмотреть ее запись и подсчитать количество нарушений с каждой стороны. Студенты Принстона в среднем обнаружили по 9,8 нарушений со стороны Дартмута. Студенты же Дартмута увидели у своей команды в среднем лишь 4,3 нарушения. Один из выпускников Дартмута, посмотревший запись, пожаловался, что в его версии, должно быть, что-то изъято: он не увидел никаких проявлений грубого поведения, о котором так много говорили. Поклонники каждой команды видели то, что хотели видеть, а не то, что действительно было в записи.

Политолог Филип Тетлок обнаружил нечто похожее, когда пригласил в свой офис группу ученых и экспертов и попросил их дать несколько прогнозов будущего, касающихся их области знаний. Распадется ли СССР в следующие 10 лет? В каком году экономика США снова начнет расти? Тетлок повторял этот опрос в течение 10 лет. Он задавал вопросы не только экспертам, но и людям, которых встречал на улице: сантехникам, учителям, не подкованным в области истории и политики. Когда Тетлок наконец обобщил результаты опросов, то и сам удивился. Прогнозы обычных людей оказались не просто лучше, но значительно точнее, чем у экспертов[185].

Почему? Эксперты многое вложили в те теории, которые разработали для объяснения мира. И, работая над ними по несколько лет, начинали видеть их повсюду. Например, оптимистичные аналитики фондового рынка, делавшие ставку на радужные финансовые сценарии, не смогли распознать признаки «пузыря недвижимости», чуть не обанкротившего экономику, — хотя тренды эти были вполне ясны любому наблюдателю. И эксперты не просто склонны к предвзятости подтверждения — они сильно предрасположены к ней.

Изолированных схем не существует: идеи в наших головах соединяются в сети и иерархии. Концепция «ключа» не представляет никакой пользы без концепции «замка», «двери» и еще нескольких дополнительных идей. Если мы слишком быстро станем менять эти концепции — модифицировать нашу концепцию «двери», не корректируя концепцию «замка», — то в итоге можем устранить или изменить идеи, на которых основаны другие идеи, и вся система рухнет. Предвзятость подтверждения — это консервативная мыслительная сила, спасающая наши схемы от эрозии.

Таким образом, обучение — это балансирование. Жан Пиаже, один из самых выдающихся специалистов в области возрастной психологии, описывает его как процесс ассимиляции и аккомодации[186]. Ассимиляция происходит, когда дети адаптируют понимание предметов применительно к уже существующим когнитивным структурам — скажем, младенец воспринимает любой объект, положенный в колыбельку, как то, что можно пососать. Аккомодация происходит, когда мы корректируем свои схемы применительно к новой информации: «Ага, это не нужно сосать, этим можно погреметь!» Мы модифицируем наши схемы, чтобы они соответствовали миру, и наш мир — чтобы он соответствовал нашим схемам. Именно за счет правильного баланса между этими процессами происходит рост и возникает знание.