— Помоги и ты родному брату, не пихай меня в яму, — умоляюще зашептал Кузяев. — Сама знаешь, надоело мне во вдовцах ходить, женился я, хочу семьёй пожить, чтоб всё по-хорошему было. А если меня в суд потянут, как вот Калугина, что молодая жена скажет? Повернётся да уйдёт. А с Митькой что будет?

— А сможешь ли по-хорошему-то, Ефим? — недоверчиво спросила Александра.

— Вот как сестре родной обещаю… Ради нашей покойной матушки… Кончил я с калугинскими замашками. Слова худого обо мне не услышишь…

Александра тяжело вздохнула. Кузяев достал пачку денег и осторожно сунул сестре в руку.

— Возьми. Отдашь Карасёву. Недостачу я тут пополнил. А подарки, пожалуй, поделим — половину твоим малышам, половину моему Митьке. Не пропадать же добру.

— Ну уж нет, — отказалась Александра, вспомнив гневную вспышку Гошки. — Это не подарки, а не знаю что… обман какой-то. Забирай всё себе.

Утром Гошку растолкала мать. Она сказала, что уходит, и объяснила, чем кормить на завтрак и в обед Мишку и Клавку.

Гошке смертельно хотелось спать, и он очень смутно уловил, что ему надо достать из печки и что принести из погреба.

— Ага, накормлю, — бормотнул он и, с трудом продрав глаза, взглянул на мать.

Мать была, как обычно, в своём лоснящемся кожушке, в широких кирзовых сапогах, в тёмном, туго затянутом на шее платке.

— Ты куда? — сонным голосом спросил Гошка. — На базар? Поросят покупать?

— Спи, спи… всё уладится, — неопределённо кивнула мать и, неслышно приоткрыв дверь, вышла из избы.

«Вот то-то, уладится… А мамка у нас понятливая, считается со мной», — довольно улыбнулся Гошка и, повернувшись на другой бок, вновь погрузился в сон.

Второй раз он проснулся от чьих-то голосов и топота ног в сенях. Потом дверь распахнулась.

«Неужто мамка вернулась?»— подумал Гошка и прильнул глазом к дырочке в ситцевой занавеске, отделяющей кровать от комнаты.

У порога стояли новый председатель и его дочка. Невысокий, худощавый, аккуратно выбритый, Николай Иванович был в своём лёгком бобриковом пальто, в кепке с пуговичкой. Из-под ворота пальто выглядывала белая рубашка. Шея у Николая Ивановича была розовая, нос шелушился, как картошка, — председатель ещё не привык к горячему колхозному солнышку.

«И чего он такой дотошный, всё ему надо», — подумал Гошка.

— Александра Степановна, а мы к вам, — заговорил председатель. — Как тут ребячьи питомцы поживают? Показывайте.

Гошка похолодел и замер.

«Опоздала мамка с поросятами, — мелькнуло у него. — Что же теперь будет?»

И он не нашёл ничего лучшего, как вновь закрыться одеялом.

— Александра Степановна! — ещё раз позвал Николай Иванович и развёл руками. — Ну вот. Опоздали мы, Елька. Хозяйка, поди, уже на работе.

— А нам Гошка покажет. Он у нас за самого главного, — отозвалась Елька. Она бросилась к кровати, отдёрнула занавеску и принялась будить мальчишку.

Делая вид, что никак не может проснуться, Гошка мычал отбивался ногами, натягивал на себя одеяло.

— Я вот тебя водой оболью, — погрозила Елька.

— Зачем же так? — остановил её отец. — Пусть отсыпается.

Но Елька уже набрала из кружки полон рот воды и, приподняв одеяло, брызнула на Гошку. Тот вскочил лохматый, в одним трусах и, прикрывая голые ноги одеялом, бросился на девочку.

— Если хочешь быть здоров — водой холодной обливайся, — прячась за спину отца, пропела Елька. Потом попросила мальчика показать отцу поросят.

— Да-да, — сказал Николай Иванович, — очень интересно взглянуть.

Гошка мучительно раздумывал, как бы ему протянуть время.

— Я ж не знаю… — буркнул он. — У меня ключа нет.

— А я знаю, где ключ, знаю! — Елька бросилась к полке над зеркалом. — Тётя Шура его всегда здесь кладёт.

Но не успела она дотянуться до полки, как Гошка, отбросив одеяло, оттолкнул девочку в сторону, вскочил на табуретку и сам принялся шарить по полке. Нащупав ключ, мальчик вздрогнул, затолкал его в щель в стене и спрыгнул с табуретки.

— Нет ничего. Верно, мамка с собой взяла.

— Ну что ж… На нет и суда нет, — сказал Николай Иванович и, кивнув Ельке, предложил пойти за хозяйкой на ферму.

— Папа, а ты наших поросят через дверь послушай… — посоветовала Елька. Она схватила отца за руку и потащила во двор.

«И чего лезет куда не надо!» — озлился Гошка на неугомонную девчонку. Он наспех оделся и тоже выскочил во двор.

Елька с отцом уже стояла перед поросячьим закутком, стучала кулаками в дверь и ласковым голосом звала поросят.

За дверью сначала было тихо, но потом донёсся сильный, с хрипотцой поросячий визг.

— Это Черныш, — догадалась Елька. — Ой, лапочка, он же голодный! Гоша, их кормить пора.

— Без тебя знаю. Зачем ты их дразнишь? — сердито прикрикнул Гошка на девочку и пребольно наступил ей на ногу.

Елька отскочила в сторону.

Неожиданно во двор вошла Гошкина мать. Она, видно, торопилась: кожушок на груди был распахнут. Вслед за Александрой появился Кузяев с Митькой.

Гошка кинулся к матери и заглянул ей в глаза.

— Привезла? Купила? — шепнул он.

Мать жалостливо усмехнулась и, слегка отстранив сына, обратилась к Николаю Ивановичу:

— А я вас повсюду ищу. И домой заходила, и в правление, а вы вон где.

— Решил своими глазами ребячьих питомцев посмотреть, — сказал председатель. — Как-то они тут?

— Опоздали, Николай Иванович, — вполголоса призналась Александра. — Нет здесь больше поросят.

— Не понимаю, — удивился председатель. — А в закутке кто же? Визжат, хрюкают. Вот только Гоша ключа не мог найти.

Александра с недоумением покосилась на сына.

— А ключ теперь ни к чему. Запирать нечего.

Она подошла к закутку, вытащила из пробоя незапертый замок и распахнула дверь.

В закутке вьюном крутился лишь один худой, остромордый Черныш.

— Вот и все поросята, — глухо выговорила Александра. — А остальных я на базаре продала. Двенадцать штук. Каюсь. Теперь что хотите со мной делайте.

Она достала из-за пазухи газетный свёрток и сунула председателю в руки.

— И деньги возьмите. Они все здесь, до копеечки, целёхонькие, не траченные…

— Постойте, Александра Степановна, — заговорил озадаченный Николай Иванович, не зная, что делать со свёртком. — Как же всё это случилось? Объясните толком.

Отведя глаза в сторону, Александра молчала.

— Да какой уж с неё спрос, Николай Иваныч, — выступил вперёд Кузяев. — Совсем она не в себе, полное затемнение ума. Поди, и сама не ведает, что натворила.

Втянув голову в плечи, Гошка стоял, прислонившись к а стене закутка. У него не было сил поднять глаза и взглянуть ни на Николая Ивановича, ни на Ельку. Он даже собрался юркнуть куда-нибудь, чтобы никого не видеть, но только глубже втянул голову в воротник пиджака.

А Кузяев всё говорил и говорил. По его словам выходило, что мамка у Гошки тёмная, отсталая и суеверная женщина, что после смерти мужа она совсем опустилась, потеряла всякий интерес к колхозной жизни.

«Чего это он мамку, как покойницу, отпевает?.. — насторожился Гошка. — И совсем она не отсталая, и в церковь никогда не ходит, и работать умеет».

— Дядя, а чего вы всё на мамку наговариваете? — упрямо, спросил он. — А может, она не по своей воле на базар ездила. Вы же сами наших поросят забраковали.

— Как ты говоришь, Гоша? — обернувшись, спросил Николай Иванович. — Забраковали?

— Ага, — подтвердил Гошка. — Дядя Ефим сказал, что они больные, заразные, нельзя их на колхозную ферму пускать. А только мы не поверили. В лечебницу с Никиткой ходили.

Председатель вопросительно посмотрел на Кузяева.

— Было такое дело, — сказал Ефим. — Усумнился я в ребятишках, отстранил их от работы, Александре поручил за поросятами присматривать. А она вон что надумала.

— Мой грех, мой, — вялым, безучастным голосом подтвердила Александра. — Бес попутал, на колхозное добро польстилась.