— Это ещё неизвестно, кому душу-то надо трясти в первую очередь — тебе или Митьке, — продолжал дядя Вася.

— Ты чего меня-то цепляешь? — Кузяев в замешательстве кинул взгляд на Краюхиных. — Тут речь о сыне идёт.

— О сыне само собой, а ты и о себе скажи. Слух идёт, что ты о колхозных поросятах побольше Митьки знаешь. Вот и признайся, как на духу!

— О каких поросятах? Что ты плетёшь несусветное?

— Ага, брат, заслабило, — усмехнулся Василий. — Ну-ка, Ульяна, помоги ему, развяжи язычок. — И он вытолкнул жену вперёд. — Да не трепыхайся, не дрожи — не заглотает он тебя. Будь же человеком, скажи всю правду.

— Ладно тебе. Я и отсюда могу. — Ульяна вытерла рукавом взмокшее лицо. — Ну, было такое дело, было. Притащил мне вчера вечером Митька Кузяев поросёнка. Вот, говорит, отец продаёт, купите. Хороший такой боровок, сытый, и цена подходящая. Ну, я и соблазнилась, купила. А утром смотрю, у поросёнка вся спина лиловая. И ещё палочка с нулём проглядывают. Никитка, как увидел такое, — с криком к отцу: «Это лагерный поросёнок!» Тут Василий и принялся трясти меня, как спелую грушу. Такая я, сякая, да как смела покупать, да с кем связалась. А только моей вины тут никакой нет. Откуда же было знать, что Кузяевы мне чужую живность подсунули? — Ульяна всхлипнула, засморкалась.

— Да ты… как ты смеешь! — прикрикнул на неё Ефим. — Связалась сама с мальчишкой, опутала его, перекупила у него поросёнка по дешёвке, а меня ещё дёгтем мажешь.

Ульяна, перестав сморкаться, на миг замерла, смерила Кузяева взглядом, словно видела его впервые, и вдруг решительно шагнула вперёд.

— Ах ты, оборотень! — закричала она. — Порода твоя криводушная! А не тебе ли я денежки за поросёнка вручила! Двести пятьдесят рубликов, как одну копейку. Вот при Митьке так и передала — из рук в руки.

— Ну-ну, ты полегче, — попятился Кузяев. — За такой наговор я на тебя и в суд могу. Николай Иваныч, Александра, будьте свидетелями. — Потом он обернулся к сыну: — Митька, да скажи ты всем. Никаких я ваших дел с Ульяной не знаю. И никаких денег не видел.

Уперев глаза в пол, Митяй молчал, и только тугие желваки перекатывались у него на щеках.

— Оглох, что ли, дуб ты стоеросовый? — заорал Кузяев. — Говори, чтобы все слышали!

— Ладно, батя, не шуми, — поморщившись, отмахнулся Митяй. — Ну чего я скажу?

— Ах вот как! И ты отцу яму роешь! — процедил Кузяев. Лицо его потемнело, глаза сузились, и он, взмахнув ремнём, бросился к сыну.

— Не смейте, Кузяев! — предупреждающе крикнул Николай Иванович, выходя из-за стола.

Но Митяй и без этого уже вскочил на ноги. Он хорошо знал отца и понимал, что в такую минуту ему лучше под руку не попадаться. Он быстро отодвинул скамейку в сторону, так что она отгородила его от отца, метнулся к окну, распахнул створки рам и выпрыгнул на улицу.

Споткнувшись о скамейку, Кузяев выругался, потом бросился было к двери, но его остановили дядя Вася и Николай Иванович.

— Хватит, Кузяев, — с досадой сказал председатель. — Спектакль у вас не получился, на сыне отыграться не удалось! Придётся, видно, самому ответ держать.

— Какой ответ?

— Помните, Кузяев, мы уже вас простили однажды. Поверили вашим обещаниям. Думали, что совесть у вас проснётся, работать будете по-честному. А вы и верно как оборотень. Затаились, переждали и опять за старое. Опять руку в колхозное добро запускаете. А самое страшное — ещё и сына за собой тянете.

— И что ты за человек, Ефим? — подступила к Кузяеву Александра. — До чего сына довёл. Душу ему поганишь, жизнь губишь. Куда вот он на ночь глядя скрылся?

— Ничего ему, найдётся, — отмахнулся Кузяев.

— Ладно, идите, — помолчав, сказал Николай Иванович. — Завтра мы о вас в район сообщим. Пусть уж теперь прокурор вами занимается.

— Так, значит, — криво ухмыльнулся Кузяев. — Разделаться со мной захотели… Из колхоза собрались вытурить. Ну да ничего! Прокурор, он разберётся, всяким там вздорным наговорам не поверит.

Он окинул всех недобрым взглядом и, с силой хлопнув дверью, вышел. В правлении наступило молчание.

Гошка с Елькой поглядели кругом. О чём все так задумались? Может быть, о Митьке. А ведь и в самом деле жизнь у него нелёгкая. Полина от Кузяевых уехала к матери, дядя Ефим занимается невесть чем, связался с какими-то подозрительными людьми, что крутятся около колхоза. В доме Кузяевых запустение, никто за Митькой не ухаживает, он живёт, как беспризорник. А теперь ещё будут говорить, что Митяй воришка, крал поросят из лагеря.

— Да-а, дела, — задумчиво протянул Николай Иванович. — Вот она, история с поросёнком-то, как обернулась. Я так думаю, что в этой краже мы все повинны.

— Это в каком же смысле? — встревожился дед Афанасий. — Я все ночи на посту, глаз не смыкаю!

— Верно, Николай Иваныч, верно, — заговорила Александра. — Все мы повинны, все в ответе! Разве мы не видели, как Кузяев в колхозе себя ведёт да на что он сына толкает, а вовремя не остановили. И про Митьку забыли. Я вот ему тётка родная, а до сих пор не пригрела его, не приютила. А уж с твоей совести, Ульяна, первый спрос. Как можно у мальчишки краденое перекупать?

— Я-то при чём? — обиделась Ульяна. — Меня обманули, а я ещё и виноватая…

— А ты вникай, — строго перебил её дядя Вася. — Александра дело говорит. Совсем ты совесть потеряла.

— Ну что ж, граждане, — поднимаясь, сказал Николай Иванович. — Будем уж честными до конца и признаемся, что чуть было не проглядели мальчишку. И давайте, пока не поздно, поможем ему, под присмотр возьмём. К работе надо его определить.

— И вот ещё что, — попросила Александра, — не клеймите вы Митьку, помолчите. А я с мальчишкой сама поговорю.

— Это, пожалуй, разумно, — согласился Николай Иванович, оглядев ребят и взрослых.

Но поговорить с Митькой оказалось не так просто. Сколько Александра с ребятами ни разыскивала его в этот вечер, но найти нигде не могла.

Митьки не было ни на улице, ни дома, ни у приятеля.

Александра решила, что тот спрятался у кого-нибудь в сарай. Да это, пожалуй, и хорошо. Митьке сейчас под горячую руку лучше отцу не попадаться — измордует он его.

— Тётя Шура, а мы ведь тоже виноваты, — призналась Елька. — Только и знай про Митю твердили: деляга да шарага… А Гошка, как встретится, так в драку с ним.

— Все мы хороши, — вздохнула Александра. — Вы мне его хоть завтра разыщите.

Но и на другое утро поиски ни к чему не привели. Только к вечеру Гошка с Елькой заметили над Карасиным островом синий дымок. Они переплыли озеро, осторожно пробрались через заросли лозняка и увидели на поляне небольшой шалаш. Около него горел костёр, и Митька жарил на огне карасей.

Гошка с Елькой вернулись в лагерь и к вечеру переправились на остров вместе с Александрой.

Костёр потух, рыба была съедена, и Митька уже спал.

Александра осторожно растолкала мальчика.

Заметив людей, тот ошалело вскочил на ноги.

— Что надо? Пустите! Всё равно ничего не скажу!

— А мы тебя и спрашивать больше не будем. — Александра усадила Митьку на сено и опустилась рядом. — Нам и так всё ясно.

— Что ясно? — насторожился Митька. — Разве я выболтал что-нибудь?

— Да нет, — усмехнулась Александра. — Молчал ты, как железный. За тебя другие обо всём сказали. И ты молодец, что не стал отцово враньё поддерживать. Ну да хватит об этом. Давай лучше подумаем, как ты дальше жить будешь.

— А чего ж думать, — насупился Митяй. — Отсижусь вот на острове да на работу подамся. Куда подальше. В город или в совхоз.

— Зачем же далеко так? Тебе и здесь работа найдётся. Мы тебя в лагерь определим, в помощники к деду Афанасию, поросят стеречь.

Митька вновь вскочил на ноги.

— А что? Не под силу тебе? Не справишься? — допытывалась Александра.

— Да вы… вы что? Смеётесь? — растерялся Митька. — Мне же проходу не будет! Вор, поросятник — и вдруг сторож.

— А ты сядь, послушай внимательно. — И Александра рассказала, как взрослые и ребята договорились в правлении никому ничего не говорить про краденых поросят.