Короче, риторических вопросов были десятки — и быстренько прокрутив в голове несколько первых, я понял, что лучше ими голову не забивать! А тут вдруг эта не совсем обычная для меня просьба… Опять проявления сущности бывшего владельца тела? Его передавшиеся мне привычки, из разряда дежурных фраз при прощании с мамой? Скорее всего, хотя…
Впрочем, особенно рефлексировать и растекаться мыслью по этому поводу я все же не стал. Вместо этого крепко-крепко сжал маму в объятьях, и насколько смог нежно поцеловал ее в морщинистую щеку… После чего мягко отстранил женщину и тут же лихо запрыгнул в седло Буяна, без промедления направив жеребца к уже открытым воротам. Поравнявшись же со створками, я на секунду остановил скакуна, обратился назад и насколько смог бодро выкрикнул, вскинув руку:
— Я люблю тебя! И я вернусь!
Женщина энергично замахала платочком в ответ, до меня донесся ее чуть надтреснутый голос: «я тоже тебя люблю!» — причем сложилось полное впечатление, что Велена сдерживается из последних сил, чтобы не разреветься. У самого, блин, в горле запершило и в глазах замутнело… Чуть раздраженно пришпорив Буяна, я направил его к воротам детинца, отвернувшись от провожающей сына женщины с мыслью, что долг перед Егором в отношении его мамы я выполнил до конца!
И что теперь же мне предстоит исполнить долг перед моей Родиной, перед древней Русью и ее народом — десятками, даже сотнями тысяч мужчин, женщин и детей, кому суждено сгинуть под ордынскими саблями и стрелами, копытами степных коней… И у кого с моим «провалом» в прошлое появился пусть крошечный, но шанс избежать гибели — однако и реализовать его смогу столько я!
Какая жуткая ответственность, если вдуматься…
От воспоминаний о прошедшем утре и прочих размышлений меня отвлек скрип открываемых ворот Троицкого храма — небольшой деревянной церкви, единственной в детинце. Места в ней немного, так что на молебен по случаю отбытия Коловрата наша сторожа не попала — за исключением Кречета. Как впрочем, и большая часть людей боярина, также успевших собраться на небольшой площади у храма.
Из ворот его показалось несколько мужчин в ламеллярных панцирях — по какой-то причине дружинники все как один облачились в брони: толи придать торжественности моменту отбытия, толи продемонстрировать ельчанам, как влиятелен боярин, раз с ним путешествуют столь славные мужи! А может, и традиция у них какая, вроде как «присесть на дорожку» в моем настоящем…
Вои все крепкие, статные — и вычленить взглядом Евпатия мне среди них не удалось. Ведь во сне он уже был облачен в доспех и шлем с полумаской, да кольчужной бармицей! На несколько секунд я напряженно замер, пытаясь по поведению остальных дружинников боярина понять, кто же есть их вожак. Однако вскоре заметил, что Кречет замер во вратах церкви, обратившись лицом к алтарю и кого-то дожидаясь. А после разглядел, что в глубине храма по-прежнему стоит воин в доспехе, берущий благословение у местного батюшки, отца Николая. Когда же воин, наконец, разогнулся и двинулся к выходу, и на лицо его попали первые лучи солнечного света, я тут же понял — это и есть Коловрат.
При виде показавшегося в проходе боярина я испытал удивительную смесь разочарования и благоговения одновременно. Разочарования потому, что никакой выдающейся статью Евпатий не обладает: рост повыше среднего у местных, но и не великан (среди его дружинников есть парни рослее). Сложения также не богатырского — тому же Микуле он уступает, хотя все же довольно коренаст и широк в плечах. Но вот во сне казалось, будто бы богатырь и повыше, и покрепче, а тут… Внимательный, спокойный и уверенный взгляд умных голубых глаз, правильные черты лица с чуть выпирающей вперед крепкой челюстью, окладистая русая борода… Крепкий муж, ничего не скажешь — но ведь кажется, что подобных ему на Руси немало! Однако же, как показала практика, Коловрат на всю Русь был как раз один. Ну пусть не один, свой подвиг, по своему даже более самоотверженный, совершил Меркурий Смоленский, но все-таки… Все-таки именно этот человек сумел собрать настоящую рать, имея изначально лишь горстку людей — и бросился мстить, дав такой бой Батыевой орде, что память о нем пережила столетия!
Очевидно, боль от потери семьи и гибели Родины (в привычном для него понимании) преобразила Евпатии, вдохнув в него такие силы на праведную месть, коих он сам в себе ранее не находил и даже не подозревал… И вот именно от понимания того, что я оказался рядом с живой легендой, я и испытал сильнейшее благоговение!
Коловрат стремительно преодолел ступени, ловко впрыгнул в седло — и лишь скользнул по мне взглядом, тут же переведя его на остальных воев сторожи. Очевидно решил посмотреть на выделенное его отряду сопровождение… Впрочем, в момент встречи глаз мое сердце отчаянно забилось, я напрягся, открыв рот — вот только слова тут же застряли в мгновенно пересохшем горле! Зараза, как некстати-то я проникся моментом, отчего столь сильно заволновался — а тут еще наложилось понимание разницы наших статусов и одновременно с тем безмолвное почтение, с каким боярина встретили остальные дружинники!
Ну же, решайся!
Я было вновь нерешительно открыл рот, но тут же поймал на себя сердитый взгляд недобро прищуренных глаз Кречета, вышедшего следом за Евпатием — мол, молчи дурак, после подойдешь с просьбой, коли момент представится! Но вот именно этот тяжелый взгляд, напор, с каким дядя пытался меня ментально подавить да заставить молчать, придали мне вдруг той решимости, чтобы громко и четко воскликнуть, обращаясь к Коловрату, уже повернувшемуся ко мне спиной:
— Боярин! Ты зря едешь в Чернигов. Михаил Всеволодович не даст помощи, только время потеряешь!
Евпатий ожидаемо развернулся в седле, смерив меня одновременно удивленным и сердитым взглядом. Но уже мгновением спустя он саркастично усмехнулся, не проронив при этом ни слова, а ко мне уже подскочил Кречет, страшно зашипев:
— Не твоего ума дела, дурак! Молчи, коль умного сказать нечего!
Однако, уже заговорив, я вновь обрел уверенность — и остановить меня дяде не удалось:
— Дело, конечно, твое, боярин. Но коли ты не хочешь, чтобы воспоминания о том, как Руся и Данкой по сугробу к зайцу бежали, да ты следом… Да как ты старшенькую в первый раз в седло Вихря посадил, не будили в твоем сердце боль лютую — лучше бы тебе меня послушать.
В этот раз на лице Евпатия написано изумление пополам с ужасом и одновременно недоверием. Несколько секунд он молчит, после чего отвечает вопросом на вопрос с нескрываемой угрозой в голосе:
— Это почему же я буду боль чувствовать?! И откуда ты про то знаешь?!
Победно и недобро усмехнувшись, я ответил, чеканя каждое слово:
— Да потому, что вернувшись в Рязань из Чернигова, ты найдешь только угли, да желтые кости вперемешку с пеплом по всему городу. Ты к терему своему даже не пойдешь — сил не хватит! Итак будешь знать, что увидишь, а потому и не пойдешь… Не захочешь, чтобы это скорбное зрелище стало твоим последним воспоминанием о дочерях, да о Злате…
В этот раз Коловрат едва ли не зарычал под общий изумленный и одновременно возмущенный ропот дружинников, мгновенно преобразившись из простого мужа в грозного, смертельно опасного воина, готового убивать сию секунду! Метаморфоза была пугающей — даже приблизившийся ко мне было Кречет предпочел сместиться в сторону; вокруг меня само собой образовалась пустое пространство:
— Отвечай! Отвечай быстро, откуда тебе о семье моей ведомо! Откуда знаешь!
Понимая, что козыри уже брошены на стол, я ответил в тон воителю, хотя кисти рук и бедра уже начало ощутимо трясти:
— Видение мне было! И про то, как князь Юрий Ингваревич бой принял на Вороноже и рать всю погубил! И про то, как ты, боярин, вернулся в разоренную, сожженную Рязань… И про то, как набрал подобных себе воев, потерявших родных, да Батыю мстить пошел. То был славный бой! Но ты сложил в нем голову — как и, почитай, все твои дружинники…
На мгновение замолчав, я заговорил чуть спокойнее и проникновеннее в повисшей над площадью абсолютной тишине, стараясь достучаться до Евпатия и при этом не оттолкнуть его от себя:
