Тяжело вздохнув, я с неподдельной горечью в голосе вымолвил:

— Не на все требования княжич Федор сможет согласиться. Батый, прознав о красоте супруги его, княжны Евпраксии, потребует ее к себе на ложе. Хотя думаю, что это просто хитрость — выдвинуть такие условия, какие послы рязанские точно принять не сумеют и примут как тяжелое оскорбление… Федор откажется с вызовом, мол «когда одолеешь нас, тогда и женами овладеешь!» — так вот за эти слова его дерзкие и убьют.

Коловрат стремительно почернел лицом:

— Коли это правда, то жаль княжича, крепко жаль… Однако же, в этом случае Юрий Ингваревич тем более не станет отклоняться от боя.

— Он погубит рать!

— Так то ведь доподлинно неизвестно. Ты ж ведь слышал батюшку — видение могли быть и ложными, посланными во искушение… А у меня прямой княжий наказ — отправиться в Чернигов и просить Михаила Всеволодовича о помощи. Его я и исполню.

С этими словами Евпатий отвернулся от меня и двинулся на выход из храма, однако я рванулся следом и ухватил его за плечо! Однако терпеть подобную наглость Коловрат не стал — резко развернувшись и скинув с плеча мою кисть, он грозно сверкнул очами и положил ладонь на рукоять клинка… Упреждающе выставив руки перед собой руки с раскрытыми ладонями, я быстро заговорил:

— Боярин, когда ты прибудешь в Чернигов и Михаил Всеволодович откажет тебе в помощи, скажи ему, что рать Батыя в разы сильнее рати Субэдэя на Калке, и что у него есть осадные пороки. Скажи, что беда пришла на всю землю русскую, и что монголы просто разобьют князей поодиночке, если сейчас же не выставить на бой единую рать! Скажи ему, что если он не желает помочь сейчас рязанцам, то придется ему вспомнить о твоем призыве, когда хан Батый заставит его кланяться идолам поганым, и воспоминание то ляжет на сердце его тяжким грузом — перед самым концом! Наконец, если не проймет его и это, обратиться к черниговцам напрямую — ведь князь у них сегодня один, а завтра уж и другой может будет! Зато народ свой выбор сделать может! И не жди ты в Чернигове больше положенного — получишь отказ, так поспеши скорее назад, может, и поспеешь еще к штурму Рязани!

Евпатий нехотя кивнул и попытался было вновь отвернуться, но я вновь его остановил:

— Обожди, боярин! Еще одна у меня просьба! Поставь меня старшим над сторожей, да отправь нас на Пронь под моим началом! Да от своего имени! Глядишь, сумеем убедить жителей попрятаться в лесах, да соберем какой-никакой отряд, может и своими силами сумеем Батыя задержать…

Осмотрев меня с ног да головы, Коловрат только хмыкнул:

— Настырный же ты! Над людьми пронскими я власти никакой не имею — на то у них свой князь есть. Или хотя бы княжич, что в граде остался, Михаил Всеволодович… Но впрочем, мысль твоя не глупа. И пожалуй, с ней я смогу тебе помочь — напишу грамоту княжичу, он меня ведь знает… И коли будет на то его воля, позволит осуществить задуманное. Над сторожей… Ну что ж, коли хочешь быть старшим — поставлю старшим. Тебя как звать-то, дружинный?

К собственному удивлению, я сильно засмущался, судорожно сжав протянутую для рукопожатия кисть богатыря:

— Егор я! Сын Никиты!

Неожиданно по-доброму, искренне улыбнувшись, отчего лицо его словно разгладилось и помолодело, Коловрат ответил:

— А я Евпатий, сын Льва! Ну, будь здоров дружинный… Даст Бог, еще свидимся!

Напряженное молчание повисло в воздухе сразу после речи Коловрата. Боярин обратился к стороже, упредив, что мы немедленно отправляемся в Пронск с его посланием к княжичу Михаилу Всеволодовичу, да что старшим на время пути назначаюсь я. Соратники Егора ожидаемо удивились и напряглись — и собственно, я ждал начала выяснения отношений сразу, как только мы покинем посад. Однако же никто из дружинников не попытался вслух возмутиться, или даже просто заговорить со мной за весь отрезок пути примерно часов в пять. Этакий молчаливый бойкот — причем, судя по откровенно осуждающим взглядам Микулы, каменному лицу Кречета, избегающего даже взглядом со мной встречаться, какому-то обиженному разочарованию, нет да нет, мелькающему в глазах братьев-половчан, да брезгливой насмешке Лада, это был именно что дружный игнор. Только Захар оказался словно бы в стороне от всеобщего порицания — случайно встретившись с ним взглядами, я к своему удивлению разглядел в них легкий налет сочувствия.

Ну, хоть кто-то не спешит упрекать, пусть и про себя!

Впрочем, иной реакции от дружного и давно спаянного воинского коллектива, доверяющего своему вожаку, не раз это доверие оправдавшего, я и не ожидал. Точнее ждал гораздо более худших вариантов, а бойкот соратников… Так себе проблема по сравнению с монгольским нашествием! Впрочем, все равно мне было не по себе — да и объясниться с соратниками так или иначе необходимо. Мне ведь с этими людьми еще в бой придется идти!

А потому короткий привал на лесной опушке у старой вырубки показался мне лучшим временем для «разбора полетов».

Расседлав Буяна и стреножив его рядом с жеребцами соратников, мирно пасущихся на лужку с уже пожухлой, но еще не до конца растерявшей насыщенную летнюю зелень травой, я принялся лично кашеварить. В буквальном смысле — взял свой походный котелок и молча придвинулся к костру, оперативно сложенному братьями, после чего быстро нарезал здоровый кусок сала средними, не очень толстыми шматами и бросил их на дно котелка. Последний же поставил на огонь — в смысле подвесил на сложенной над костром треноге из толстых сучьев, перехваченных сверху веревкой. Сало вскоре зашипело, растапливаясь и распространяя по округе дивный аромат копченостей, а я, меж тем, быстро нашинковал две головки луку полукольцами засапожным ножом (в качестве доски мне послужил подходящих пенек), и бросил к салу. Подождав совсем немного — пока лук приобретет благородный золотой оттенок (и с удовлетворением ловя на себе заинтересованные взгляды соратников!) — я щедро бахнул в котелок крупы и пригоршню вяленого мяса. Недолго помешал их так, чтобы крупа чуть обжарилась в сале и целиком пропиталась растопленным жиром (заодно смешавшись с луком), после чего залил пшено уже принесенной Захаром водой. Рядом с нашей стоянкой в роще протекает ручеек, потому-то сторожа здесь и остановилась, так что воду мы раздобыли без проблем — и сейчас она скрыла крупу… ну где-то примерно на два пальца. Щедро сыпанув в варево драгоценной соли из собственного кулька — чем вызвал пусть пока еще безмолвное, но искреннее одобрение на лицах соратников — я довольно улыбнувшись, прикрыл котелок крышкой. После чего поймал глазами лицо Кречета, усевшегося на потник чуть поодаль, и негромко предложил:

— Ну что, други, пора бы и поговорить?

Молчание, повисшее над поляной, уже не было нейтральным или равнодушным — взгляды всех воев скрестились на Кречете и последний, наконец-то подняв на меня свои глаза, после недолгой паузы неспешно ответил:

— Ну, говори, коли есть что.

Ответил дядька неприязненно, но иного я и не ожидал. Пробежав глазами по лицам соратников, я, чуть волнуясь, торопливо заговорил — впрочем, коротко и по существу:

— Ночью перед самой схваткой, мне было явлено видение моей смерти. На стенах Пронска, этой зимой… Во время штурма монголами. Они сожгли город, пороками перебрасывая через стены горшки с горючим "земляным маслом". И пороками же разбили городни, приставив лестницы к проломам, а затем пойдя на штурм. Последнее что я увидел — этот как лечу к земле, раненый стрелой… Потому во время боя с половецким разъездом я и был словно не в себе — дп вы и сами это помните! А затем, после допроса половца, следующей же ночью мне было еще одно видение — как рязанская рать схватилась с ратью Батыя и целиком погибла на льду Вороножа. Тогда я увидел гибель практически каждого из вас.

Вновь я перевожу взгляд по кругу, буквально на короткое мгновение останавливаясь на лицах погибших в сече ратников. И дружинники поняли это — Лад с Микулой явственно побледнели, а братья-половчане наоборот, нахмурились.