А потом княжич вдруг все понял.
Понял, что Батый сделал свой выбор!
И сразу стало как-то легче. С плеч молодого воина упала тяжесть ответственности посла, от одного неосторожного слова которого зависело будущее его родной земли — теперь стало кристально прозрачно то, что ничего от него уже не зависело… Хан давно уже сделал свой выбор, воевать с Русью или нет — но на всякий случай он разведал обстановку на северо-востоке, да собрал свои тумены воедино прежде, чем пойти в поход! И теперь ему был нужен лишь повод.
Повод начать войну.
И все-то он понимает, поганый, что не честь оказывает Федору, а наносит страшную, смертельную обиду! Понимает, что согласиться с предложением хана он никак не сможет — ибо это против всей сущности православного мужа, воина, и наконец, князя… Ведь как он в будущем станет править отчей землей, коли народ узнает, что молодой княжич даже любимой жены сберечь не сумел, честь ее не защитил?! Конечно, можно пообещать хану все, что угодно, попросить отпустить его в Рязань, привезти супругу — а уж там встретить врага вместе с отцом… Но ведь не отпустит же его Батый, не дурак хан! Затребует от имени Федора призвать Евпраксию в ставку, а там еще гляди, заставит смотреть мужа, как насилует любимую жену…
Ну, уж нет!!!
Просто отказаться?! Так на то Батый, очевидно, и сделал расчет. Ведь если назвавшийся данником отказывается подчиниться и привезти на ложе какую-то бабу (а может, по меркам поганых оно и нормально, жен позорить!), так нет ему веры и с честным «выходом», что рязанцы ежегодно обещают платить!
Н-да, по всему видать, не столь и жалко хану тратить жизни его многочисленных воев… Да и действительно, чего жалеть-то, когда их целая орда, тьма великая, грозная? Ну, пусть потеряет он часть ее — треть, или даже половину. Так все одно соплеменников-монголов в пекло никто не погонит, ядро войска уцелеет — а при случае обрастет новыми покоренными! Так что Батыю, по всему видать, важнее сломать русичам хребет, заставить подчиниться их на деле, а не словах. Важнее, чем жизни нескольких тысяч воев из числа покоренных мордуканов или половцев, или хорезмийцев, кто погибнет в схватках с орусутами в поле чистом, да при штурме их крепостей…
Нет у княжича никакого выбора по своей сути.
Не считая разве что выбора между честью и вечным позором…
Улыбнулся вдруг Федор Юрьевич нахмурившемуся Батыю, улыбнулся неожиданно побледневшему толмачу — искренне так, открыто! Развел руки, будто желая хана обнять, да всего на мгновение обернулся к пяти ближникам — всем, как и он, безоружным. Последние сидят неподвижно, словно боясь вздохнуть — скованны верные гриди невероятным напряжением, что испытывает человек всякий раз, когда решается жить ему, или умереть:
— Ну что, братцы, на миру и смерть красна, правда?!
Вмиг помертвели вои лицами, поняли, к чему дело идет…
А княжич, меж тем, встал с подушек, да двинулся неспешно к хану, к центру шатра, сжимая в руках лишь чашу с давно опротивевшим ему кислым кумысом. Один шаг сделал, два, три… На четвертом же двинулись вперед, навстречу Федору Юрьевичу, верные нукеры Батыя, телохранители-тургауды, да на пятом встали пред ним непреодолимой стеной. Облачены батыры в брони дощатые, отблески пламени факелов отражающие, да руки возложили на рукояти булатных сабель! Тут и толмач уж пришел в себя:
— Что же ответит посол?!
— Что ответит посол…
Княжич повторил вопрос, словно смакуя его на вкус, встав между тем, вплотную к тургаудам, да поднеся левой рукой чашу с кумысом ко рту, словно желая отпить из нее…
А после плеснул он ее содержимое в лицо ближнего воина, на мгновение затмив тому глаза, да тут же вырвал из ножен его поясных короткий, кривой кинжал!
— Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь!
Описал короткий полукруг кинжал в руках княжича, вскрыв горло неуспевшего выхватить саблю батыра, вставшего слева! А на обратном движение русич всадил клинок в шею ослепленного им поганого! И сам уже схватился за рукоять сабли вражьей, потянув ее из ножен…
Яростно взревели за спиной княжича ближники, с голыми руками накинувшись на сидящих рядом татар! Побледнел Батый, поняв вдруг, что от озверевшего орусута разделяет его всего несколько шагов, и что нет сейчас между ними верных нукеров! Но уже свистнули в воздухе стрелы тургаудов, замерших у дальнего конца шатра и заранее готовых к схватке. Вонзились срезни в беззащитную спину посла, заставив того изогнуться, да рухнуть на колени от острой и резкой боли …
— А-а-а-а-а-а!!!
Закричал отчаянно Федор Юрьевич, поняв, что силы его стремительно покидают, и жизни ему осталось — всего глоток! Закричал — и последним отчаянным рывком вскочил с колен, вознеся саблю над головой! Один удар, всего один — и смерть его точно не станет напрасной!
Исказилось в суеверном ужасе лицо Батыя, в первый миг не поверившего, что орусут сумел встать живым! Но страх придал когда-то крепкому и умелому степному воину сил: схватил он толмача за ворот халата, да с силой толкнул вперед заверещавшего от страха кумана! Тут же рухнул тот, от шеи до пояса разваленный лихим молодецким ударом булатной сабли… Но второго уже не последовало: княжич вложил в атаку всю силу, и, считай, весь остаток жизни. Да он уж и замахнуться во второй раз не успел! Подбежали сзади двое верных нукеров — остальных же до поры задержала схватка с бешено кинувшимися на них гридями! — да двумя точными уколами в спину пронзили насквозь русича копьями… Да подняли поганые вверх обвисшее на древках тело княжича, будто распятое на Кресте!
Раскинулись руки его, повисли ноги… И лишь голова Федора Юрьевича не опустилась до того мгновения, покуда не оказалась она напротив отверстия в потолке шатра, да покуда не почуял он дуновения прохладного, свежего ветра… Сквозь него княжий сын в последний миг своей жизни успел увидеть чистое, звездное небо — словно у себя дома, в Рязани…
А после глаза его навеки сомкнулись.
…Я открыл глаза, в очередной раз проснувшись в поту, дыша лихорадочно и вслушиваясь в удары собственного сердца в ушах. Зараза, да я ведь все смерти, что мне привиделись наяву, пережил, как свою собственную!
Вот только в этой было что-то не так, точно не так… Не сразу я понял, в чем дело — но когда вгляделся в звездное небо над головой, все встало на свои места: оно было один в один, как в видении! Расстояние-то сейчас между нашей стоянкой и ставкой Батыя по меркам двадцать первого века считай ничтожное: километров двести самое большое, так что вид небесной тверди вряд ли сильно разнится…
Выходит, княжич только что умер?!
Зараза!!!
Мы идем вот уже полторы недели, заходя во все встречные погосты и веси, побывав и в городах — в Ижеславце да Белгороде. Везде мы обращались к людям, говоря одно и то же: враг могуч, так что приготовьте зимовку, перенесите туда часть продуктов, да нарубите рогаток… Никто из дружинников теперь не пытался мне мешать, тот же Еруслан был подчеркнуто вежлив и уважителен. А бродник Ждан, в конце-концов узнав от сторожи, что мне начали сниться «особые» сны, с чего и началось наше путешествие, отстал с вопросами о бойцовских ухватках. Хотя как он мог объяснить борцовские приемы типа «скрута колена», «прогиба» и «рычага локтя» моими снами, мне самому интересно! Впрочем, возможно по извечному принципу «странный человек странен во всем».
Вот с Ростиславой увы, сблизиться не удалось — более того, после «Божьего суда» мы обменялись с ней разве что парой фраз. И единственные моменты, когда мы оказывались рядом — это когда я обращался к людям, а Кречет, Еруслан и сама княжна при необходимости подтверждали мои слова. Но этого было мало… Впрочем, с каждым днем пути, с каждой пройденной на юг верстой, с первыми холодами, резко пришедшими на смену дождям и первыми закружившими в воздухе снежинками романтический мотив все вернее и вернее пропадал из моей души. И вот, мы практически достигли острога на Вороноже, где расположилась княжья ставка — нам остался до нее всего один дневной переход…
