Мы молча держимся на плаву, продолжая смотреть друг на друга, будто давние враги, собирающие силы, пока не выйдет время вынужденного перемирия. Её худое бледное лицо, напоминающее лики мучеников на старославянских иконах, непроницаемо, от чего мне становится не по себе. Ведь я не знаю её такой. Эмоциональной, импульсивной, нелогичной и истеричной — да. Но никогда вот такой. Холодной и чужой.

Когда меня начинает бить озноб от долгого нахождения в холодной воде, я отваживаюсь покончить с нашей с супругой «дуэлью», отвожу взгляд и принимаюсь подплывать в сторону кормы лодки, где можно забраться на борт, откинув книзу одну из лестниц. В то же время, я продолжаю удерживать жену за руку, опасаясь непредсказуемых действий с её стороны. Она же не предпринимает попытки вырваться, и позволяет мне вести её за собой, послушно подгребая свободной рукой и ногами.

Когда мы оба оказываемся на борту, мокрые и замёрзшие, я все также не решаюсь прервать тишину. Мы молчим и тогда, когда располагаемся на диванчике, устроенном на задней палубе, окутавшись в грязные полотенца, которые я нашел в одной из кают, отлучившись лишь на минуту, нервничая и опасаясь, что она воспользуется моим отсутствием и сиганет за борт снова.

Теперь мы сидим рядом, но будто чужие, едва касаясь плечами, смотря в разные стороны, она — в некую точку посреди открытого морского горизонта, а я — уставившись на поверхность столешницы, стоящей передо мной, разглядывая неровный «ожог» от никогда оставленного по неосторожности окурка. Супруга дрожит от холода и изредка прокашливает застуженное горло, на что я отказываюсь от своего полотенца и укрываю её голые колени, покрывшиеся гусиной кожей, надеясь, что моя забота растопит её сердце и она снова станет родным и знакомым мне человеком. Она же, не оборачиваясь, сдержанно и вежливо кивает в знак благодарности, от чего мне становится еще более тошно.

Минуты проходят за минутами. Мачта над головой тоскливо поскрипывает, сопротивляясь напору ветра. Яхта размеренно покачивается на небольших волнах. Редкие чайки с квакающими криками пролетают мимо, направляясь в сторону берега, который едва различим в синеющей дымке осеннего вечера. Мы — будто совершенно одни на всей планете. Одинокие в нашей вынужденной паре. Мы всё сидим и молчим, отвернувшись друг от друга, каждый погруженный в собственные мысли, опасаясь начать разговор, который может стать для нас неприятным. И мне уже кажется, что — «все». Конец. Что мы досмотрели эту драму до трагического финала. Теперь нужно лишь спешно покинуть кинозал, собрав пожитки и подобрав с пола рассыпанный попкорн.

Но тут супруга вдруг вздрагивает, поворачивается ко мне и звонко восклицает, скинув на палубу укрывавшее её ноги полотенце.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пинается! Пинается! Он пинается!!!

— Что?!! — вскакиваю с места я.

— Говорю же, он пинается!!! — повторяет она.

— Как?!! Серьезно!!! Вот блин… Ну слава богу!!! Пинается!!! Как же хорошо!!! — взволнованно тараторю я, не веря своим ушам.

Холодная маска, прежде застывшая на лице супруги, в момент испаряется, и на свет снова проглядывают знакомые черты моей доброй, отзывчивой и любящей супруги.

— Дашь пощупать? — спрашиваю её я, будто ребенок, упрашивающий родителя позволить раньше времени открыть праздничный подарок, ощущая как сковывающее и щемящее нутро напряжение расслабляется, а дышать становится легче.

— Вот тут… Положи руку сюда…, - нежным шепотом говорит мне она, проглатывая слезы радости, задирая блузку и обнажая живот в жутких синих разводах, подведя мои пальцы к нужному месту, чуть ниже пупка.

Затаив дыхание, я весь обращаюсь в «слух», ожидая прикосновение живого существа к кончикам пальцев, моего третьего ребенка, «зреющего» в чреве любимой женщины.

Крошка не заставляет себя долго ждать и я получаю в «подарок» долгожданный «пинок». Легкий и едва ощутимый удар через натянутую кожу живота. Прикосновение, которое не спутаешь ни с чем другим. Маленький толчок маленького человечка, который так много значит для нас двоих. Зависших в открытом море на крохотной на фоне бескрайней воды лодке. Переживших жуткий апокалипсис. Измученных лишениями. Почти отчаявшихся и сдавшихся под напором крутых поворотов судьбы.

Но теперь, наполненных новой надеждой о том, что все с нами может быть хорошо…

— Что мы будем теперь делать? — спрашивает супруга, задумчиво помешивая вилкой содержимое железной, сколотой по краям, миски, представляющее собой неаппетитно выглядящее варево из быстрорастворимой лапши и склизких кусков консервированной говядины.

Жене понадобилось не больше четверти часа, чтобы приготовить скромный ужин из найденных на яхте продуктов, приспособив для этих нужд крохотную, работающую от газового баллона, плиту. Я смотрел на неё исподтишка и удивлялся, как быстро она смогла переключиться с недавно пережитой драмы на выполнение бытовых обязанностей, ловко разобралась в незнакомой обстановке и нашла нужную утварь. И лишь изредка замирала, смотрела сквозь стекло иллюминатора на клонящееся к горизонту солнце, ощупывала живот и тяжело вздыхала.

Теперь мы все сидим за обеденным столом в главной каюте. Перед каждым из нас — тарелка с едой, несколько сухарей из пакета и по стакану черного чая, разведенного для экономии из одного одноразового пакетика. Мы ни разу не заговорили с женой о том, что с нами произошло, стараясь не замечать «слона в посудной лавке». Наступит час, решил я, когда эмоции улягутся, то мы выберем для этого подходящее время. Но только не сейчас, когда рана все еще открыта и пульсирует, только начиная обрастать тонкой защитной коркой.

— Будем искать выживших…, - после паузы реагирую на её вопрос я, сам не веря своим словам, но не найдя лучшего ответа, — очень вкусно, спасибо…, - добавляю я, чтобы сменить тему, хлопнув пальцем по краю своей опустевшей тарелки, которую я «прикончил» за неполные несколько минут. Лапша с мясом, действительно, оказалась неожиданно хороша, если игнорировать неприглядный внешний вид и не вспоминать об убогости продуктов.

— Мы не ели двенадцать часов…, - устало усмехается супруга, — я могла тебе кусок дерева сварить, тоже вкусно бы показалось. В любом случае, этого дерьма хватит ненадолго. Может, на неделю… Тушёнка, бич-пакеты, гречка, рис и сухари…, - брезгливо кивает она на провизию, ранее сложенную ею в стороне аккуратной кучкой, — мы долго так не протянем… И посмотри… Дети ничего не едят…

— Мама! Не хочу есть это коричневое… Оно некрасивое и пахнет! — старшая дочь капризно кривится расцарапанным лицом, которое я не смог обработать, не найдя на борту аптечку. Она отталкивает от себя нетронутую миску, на что подобным же образом реагирует и младшая, копируя поведение старшей сестры, успев, однако, «поклевать» пару вилок из своей тарелки.

— Ну, пожалуйста, девочки! Я уберу коричневое и водичку… Хотя бы лапшу! Вам же нравится лапша…? Это и есть она, только в бульоне. Она очень вкусная. Посмотрите, как папа быстро съел. Да, папа? Тебе же понравилось? Вкусно же? — просящим и срывающимся голоском жалобно тянет жена, напоминая интонацией неудачливого клоуна из третьесортного провинциального цирка, который пытается развлечь избалованных детей, которые не реагируют на его шутки, а лишь одергивают за неряшливые фалды и тянут за поредевший парик.

— Очень вкусно. Я бы и ваши порции съел. Но будет несправедливо, если я наемся, а вы останетесь с пустыми животиками…, - подыгрываю супруге я, копируя псевдо-веселую тональность голоса супруги.

— Бяк! Я не буду это есть, — упрямится старшая дочь.

— Бяк, — повторяет младшая, озорно улыбаясь, повторяя поведение сестры, воспринимая происходящее за игру.

— Ну, девочки! У меня ничего больше нет! Вы заболеете, если не покушаете, — взрывается супруга, истерично вскрикнув и всплеснув руками, а потом выхватывает из рук старшей дочери вилку, наматывает на неё желтые, брызгающие каплями бурой жижи, мучные спиральки, и подносит «угощение» ко рту девочки. На что та упрямо поджимает губы и лишь мычит, озвучивая свой продолжающийся протест.