– Для дачи свидетельских показаний приглашается Кайра Мох, учащийся. Подойдите сюда… Ойга Топотун был вашим соседом по парте?

– Да, но я…

– Расскажите подробно, что произошло вчера после окончания занятий.

– Я стоял… Эти двое, два старших Надира, я имею в виду, подошли к Ойге, вернее, он убегал, а они его догнали…

– Почему он убегал?

– Они угрожали ему.

– Они догнали его и что?

– Он упал. Потому что Леон Надир ему подставил ногу. Тогда они его подняли, обвинили в том, что он проклинал в спину их брата, и стали бить.

– Сколько раз и каким образом они его ударили?

– Сперва Эд Надир дал ему пощечину. Потом Леон Надир сказал: а что будет, если я тебя прокляну? Эд Надир сказал: не надо проклинать. Тогда средний Надир ударил Ойгу кулаком в нос и что-то сказал.

– Я ничего не говорил!

– К порядку, подсудимый, если не хотите, чтобы слушанье продолжалось без вас. Свидетель, успокойтесь, вы под защитой закона. Что именно сказал Надир?

– Я не расслышал. Что-то вроде «проклятая тварь»… Но я не могу сказать точно.

– Спасибо. Садитесь. Итак, мы заслушали трех свидетелей, есть ли необходимость вызывать остальных?

– Нет. Зачитайте экспертизу.

– Одну минуту, господин мэр… «Исследование, проведенное городским медико-магическим экспертом, показало, что Ойга Топотун, двенадцати лет, учащийся, скончался в результате действия тяжелого проклятия, осложненного ударом кулаком в лицо». Подпись, печать.

В зале ратуши поднялся гул.

– Леон Надир. Поднимитесь сюда, пожалуйста, и изложите собственную версию событий, которые случились после окончания школьных занятий.

Я поднялся на помост, огражденный ажурной деревянной балюстрадой. Во рту было очень сухо и горько.

– Какого рода конфликт произошел между вами и Ойгой Топотуном?

– На уроке он… обижал моего младшего брата. Пускал ему в спину детское проклятие «игла».

– За это вы решили проклясть его на смерть?

– Я не проклинал его. После уроков, свидетели точно описали, мы с моим старшим братом догнали Ойгу. Мы ударили его всего два раза.

– Он умер не от побоев.

– Я не проклинал его, – сказал я беспомощно.

– Вы сказали: «А что, если я тебя сейчас прокляну?»

– Я сказал. Но это была только угроза. Я просто ударил его.

– Кулаком?

– Я был зол. Мне было обидно за брата. Его оставили после уроков. Я ударил Ойгу, но…

– Ваши пояснения приняты.

– Но я не убивал его!

– То есть вы отказываетесь признать вину.

– Я не убивал его.

– Пригласите свидетельницу Джану.

У меня помутилось в глазах.

Откуда-то из толпы вывели – почти вынесли – Толстую Джану, очень бледную и потому похожую на зефирное пирожное. Она прятала глаза и постоянно прикрывала ладонью рот. В руке у прокурора я увидел пояс, сплетенный из цветных полосок ткани; я заморгал: это был не тот пояс. Свой бы я сразу узнал.

Джану о чем-то спрашивали. Какую-то чушь: вроде того, как долго она замужем и не против ли воли ее выдавали. Джана почти сразу начала реветь, и ее приходилось переспрашивать по нескольку раз. Наконец, потеряв терпение, поднялся тот самый медико-магический эксперт, сухой старик, с которым я за всю жизнь не сказал и пары слов.

– Попрошу внимания! Согласно доносу, мы обыскали жилище вот этой женщины, Джаны, и нашли в нем пояс с ярко выраженными свойствами! Это заклятый пояс, и беременная женщина, однажды надев его, лишается ребенка!

Толпа загудела.

– На первом допросе Джана показала, что пояс сплел для нее Леон Надир… Так ли это?

Джана ревела, губы ее потеряли форму и не могли ни отрицать, ни подтверждать.

– Леон Надир, вы производили для Джаны пояс с подобными свойствами?

Хитро поставленный вопрос. Если бы он спросил, мой ли пояс в руках у прокурора, – уверенно бы ответил «нет».

Я промолчал. И мое молчание устроило медикомагического эксперта. Он кивнул и сошел по ступенькам в зал.

– Приговор будет оглашен в этом же зале, завтра, в десять утра!

Снова зашевелилась, загалдела публика. Людей было необыкновенно много, несмотря на то что огласки старались избежать и наша семья, и семья Топотун. Родственники Ойги, двадцать человек, выделялись среди толпы черным пятном траурных одеяний.

Мой отец смотрел на меня со странным выражением, очень похожим на гордость.

Да, я несовершеннолетний. Но и преступление особо тяжкое. А значит, завтра в десять утра в суде объявят, что голове не место на моих плечах. Это в лучшем случае. Потому что до сих пор не отменены старые законы, но которым за убийство с помощью проклятия или яда полагается мучительная казнь.

Лиза все-таки выдала меня. Но почему пояс был другой?

Почему я не рассказал суду, как все было? Что Джана обманула меня, придумав сосновую лихорадку?

И почему все-таки пояс был другой? Я чувствовал, что схожу с ума.

Меня отвели в прежнюю камеру. Еще не в камеру для приговоренных; закрылась железная дверь, и несколько раз повернулся ключ в замке. Я невпопад вспомнил о своем магазине: что думают покупатели, ведь прежде никогда не случалось, чтобы магазин был заперт несколько дней подряд?

Потом я вспомнил, как смотрел на меня отец. Померещилось мне – или гордость в самом деле была в его взгляде?

Он рассказывал мне сказки о волшебниках-воинах и волшебниках-плутах. Он всю жизнь ждал от меня… чего? Что я стану магом, что я прокляну кого-нибудь на смерть?!

Я сел на узкую и жесткую койку, накрытую мешковиной. На деревянном столе, темном, покрытом слоем жира, стояла кринка с молоком и лежала краюшка хлеба. Свет пробивался сквозь окошко под потолком – вечерний свет. Я попытался определить, который час, но не справился.

Не может быть, чтобы меня казнили сразу после приговора. Пройдет какое-то время. Может быть, даже целый месяц. Я буду смотреть, как свет разгорается по утрам и как он гаснет по вечерам, и я буду счастлив; я буду спать, сколько захочу. И уже никто не погонит меня в школу и не заставит чертить порталы. Нет, все не так плохо; за время от приговора до казни можно прожить целую жизнь. Это нетрудно, особенно если ты молодой…

Но кто же проклял вихрастого Ойгу?

Луч из окошка, перечеркнутый тенью прутьев, передвигался по каменной стене как-то очень быстро. Коснулся кринки и хлеба на столе, поднялся выше, остановился напротив моих глаз. Я мигнул.

«Жить хочешь?»

Слова были выцарапаны на стене, хотя я точно знал, что секунду назад их здесь не было. Может быть, они были незаметны в полумраке, а теперь, в солнечном луче, проявились?

– Хочу, – сказал я шепотом, не зная, к кому обращаюсь. – Очень хочу жить.

«Тогда ныряй в кринку».

Я кулаками протер глаза. Луч поднялся выше, и новые слова оказались выцарапаны на стене прямо над старыми.

Я вспомнил рассказы отца.

В старину маги были повелителями людей и стихий. Они проходили сквозь стены и доставали с неба звезды. Они умели нырять даже в чашки с молоком; поэтому арестованных магов содержали, заковав в цепи и окружив графическими заклинаниями. И, разумеется, настоящему магу никто не предложил бы выпить молочка в тюрьме.

Это сказки.

Луч поднимался выше и делался тусклее, пока не пропал совсем. Слова на стене остались – едва различимые: «Хочешь жить? Тогда ныряй в кринку».

Я склонился над молоком. Оно было разбавленное, сразу видно, однако налили щедро – по венчик. Если я попытаюсь в него нырнуть – то-то будет забавно: лужа на столе и на полу, одежда и волосы в молоке, а если повезет – еще и кринка разобьется…

Я встал и ощупал стену. Слова выцарапали здесь давным-давно, видимо, осколком камня. Может быть, здесь сидел сумасшедший. А может, это сарказм – кто-то, ожидавший приговора, как и я, горько шутил сам с собой. И тоже очень хотел жить…

Не прикоснувшись ни к хлебу, ни к молоку, я лег и зажмурил глаза. В минуты испытаний надежда и страх сменяют друг друга в такт движению огромного маятника. Сейчас пришла надежда: я все-таки несовершеннолетний, из хорошей семьи, меня многие знают. Многие заступятся за меня; возможно, меня приговорят к каторге, а оттуда можно бежать…