Почему-то я совсем не думал о том, что навет вскроемся и судьи поймут, что на самом деле я не проклинал Ойгу.

Я проснулся на рассвете от того, что маятник качнулся.

На площади, куда выходило окошко моей камеры, строили деревянное сооружение. Строили тихо, стараясь никому не помешать визгом пилы или деликатными ударами молотка, вгоняющего гвозди торопливо, с какой-то виноватой суетой.

Но я проснулся не от звуков. Дикий ужас – вот что меня разбудило.

Конечно, строили помост и плаху.

А если нет? Если это торговая палатка или сцена для выступления заезжего театра?

В камере было серо, и я не видел слов, нацарапанных на стене. Прямоугольником выступало в темноте зарешеченное окошко; как же так? Еще несколько дней назад у меня впереди была жизнь, взросление, зрелость, старость, а теперь – ничего нет?! Я, как спичка, прогорел до конца… И умру за преступление, которое совершил кто-то другой?

В коридоре раздались шаги. Так рано, до десяти еще часа четыре, не меньше… Еще не объявили решение суда… Что это за шаги, может, караулы меняются? Там явно не один человек и не два, а целый патруль, кованые подошвы тяжело бухают о камень…

Зазвенели ключи.

Потом я услышал, как входит ключ в замочную скважину на двери моей камеры.

Все волосы, сколько их у меня было на голове и на теле, встали дыбом от этого звука. Я вскочил на койку, будто собираясь убежать.

Ключ провернулся. Я услышал, как снимают тяжелый замок. Лязгнула дужка; снаружи молчали. В этом молчании заскрежетали петли, и начала открываться дверь.

Я посмотрел на кринку на столе, кринку с широким горлышком. Разбавленное молоко, кажется, чуть светилось в полумраке.

Дверь открылась. На пороге встал тюремный сторож с лицом, утонувшим в бороде, будто спрятавшимся от меня и от света. За его спиной стоял наряд гвардейской стражи. Один стражник, крайний справа, был моим постоянным покупателем и на прошлой неделе купил колечко с заклинанием. Сказал, для невесты; прежде, чем он отвел глаза, я прочитал в них, хоть было темно: решение принято еще вчера. Казнь назначена на сегодня – из милосердия. В том числе по отношению ко мне.

Поверхность кринки была скована засохшей пленкой. Ненавижу пленки в молоке…

Я прыгнул.

Запах молока ударил мне в ноздри. Тело потеряло вес. Голова описала дугу и почти коснулась белой поверхности, а ноги все еще не отрывались от койки; я ощутил себя грузом на веревочке.

Горлышко кринки взорвалось, как мыльный пузырь, и стало широким, будто колодец.

Пенка треснула, пропуская мою голову. Я нырнул в плотное и липкое, не ощущая ни рук, ни ног. Меня потянуло на дно, будто я в самом деле был камнем. А еще спустя мгновение я перестал различать, где верх, где низ, зато снова обрел способность управлять своим телом.

И я забился что было сил. Белая муть вокруг сменилась серой мутью, я захлебнулся, закашлялся…

И вынырнул. Ударился макушкой о твердое. От боли выступили слезы, неразличимые на мокром лице. Я дышал и кашлял целую минуту, прежде чем оглядеться; под ногами у меня было твердое дно, над головой – доски; я сидел в воде по шею, в воде, а не в молоке, у самого берега, под маленьким причалом.

– Наконец-то. Я уже думал, что ты дашь себя убить.

Причал заскрипел. Сквозь щели посыпался песок. Кто-то стоял прямо надо мной.

– Леон? Поторопись. Скоро в городе объявят тревогу и всеобщую облаву на особо опасного мага.

Я узнал голос. «Предки твоего отца прокляли бы внука-галантерейщика». Мой последний покупатель.

– Ты хочешь жить, сопляк?

Стуча зубами, я выглянул из-под причала. Здесь, в стороне от порта, иногда разгружались мелкие рыбацкие лодки. Пахло рыбьими потрохами. Носились птицы, орали отвратительно, базарно. И человек в черном, с большими ладонями и ступнями, похожий на древесный корень, – этот самый человек стоял, скрестив руки, и смотрел на меня с насмешкой.

– Кто убил Ойгу? – спросил я хрипло.

Он растянул рот от уха до уха:

– Ты, конечно.

Я подумал: разумеется. Теперь, после того как я нырнул в кувшин на глазах пятерых стражников, если кто-то и сомневался в моей вине – сомнений не осталось. Меня не просто обезглавят. Меня казнят, как в старину казнили злых волшебников.

– Залезай в лодку, – скомандовал человек.

Лодка была привязана здесь же. Именно от нее так остро воняло гнилой рыбой.

Шатаясь, я выбрался на берег. Одежда прилипла к телу, башмаки хлюпали. Было уже совсем светло; я оказался за городом, в двух тысячах шагов от ворот, в пятистах шагах от предместья Малые Причалы. В редком тумане слышалась сонная ругань, скрежетали днища лодок о мелкую гальку: начинался день. На меня никто не обращал внимания. Море дышало теплом, и корабли, ночевавшие на рейде, казались вплавленными в стекло: полный штиль.

– Я не привык повторять, – сквозь зубы сказал покупатель. – Садись в лодку, или я оставлю тебя на берегу.

В городе ударил колокол. Уж его-то голос я ни с чем не спутаю: колокол на ратуше. Обычно он бил размеренно и неторопливо. Теперь частил, будто захлебываясь, и удары выходили неодинаковой силы: слабые и отчаянные вперемешку.

Рыбаки, возившиеся у причалов, притихли и повернули головы. Пожар? Беда? Что случилось?

Случился я. Все кольца сложились в пирамиду: мой отец происходит из старинного магического рода. Я продавал вещи с заклятьями. Помог Толстой Джане скинуть ребенка. Проклял и убил Ойгу. Нырнул в кринку с молоком. И теперь город панически вопит языком колокола на ратуше: спасайтесь, на помощь, здесь ужасный маг, подобного которому не видали сто лет! Здесь неуловимый убийца, черный колдун, к оружию! Караул!

Я вспомнил рассказы отца о том, как поступали с волшебниками, уличенными в тяжких преступлениях. Зубы мои начали звенеть друг о друга – конечно, от холода, ведь я был мокрый с головы до пяток. Но вместо того, чтобы немедленно явиться в ратушу и рассказать обо всем правду – вместо того хотя бы, чтобы сбежать куда-нибудь в лес и затаиться, – я молча залез в лодку к своему последнему покупателю.

Потому что правду я уже рассказывал на суде. А в лесу долго не высидишь: реденький наш лес, скрываться там можно до первой облавы…

Черный человек вскочил следом и снял веревочную петлю с крюка. И наша лодка, пропахшая гнилой рыбой, вышла в море вместе с полусотней таких же: несмотря на тревогу, рыбаки не хотели упускать время промысла.

– Итак, я хочу предложить тебе интересную работу.

У самого скалистого берега, где гнездились в расщелинах поющие рыбы, стоял небольшой парусник. Мой спутник поймал брошенный сверху конец и подтянул лодку к влажному борту. Вслед за ним я вскарабкался на палубу; что-то неправильное, неестественное было в этом корабле. Он казался теплым, несмотря на зябкое утро, над палубой поднимался парок, и ни один матрос не явился нас встретить – хотя лестницу ведь кто-то спустил? На носу возвышалась резная женская фигура – с палубы видны были узкая спина и затылок в деревянных завитушках.

Мой черный покупатель окинул меня взглядом, будто собираясь продать и вычисляя цену. Я стоял перед ним, мокрый, трясущийся, и смотрел через его плечо на бухту и на город. Стена и башенки, крыша ратуши, берег, где я играл с братьями, причалы, с которых мы ловили рыбу – в те далекие времена, когда у меня еще была свобода…

– Переодеться здесь не во что, придется потерпеть, – сказал мой покупатель. – Ладно, дорога не долгая… Герда!

Носовая фигура корабля повернула голову и посмотрела на нас через плечо. Теперь она казалась не деревянной, а отлитой из горячего воска: на впалой щеке играл отблеск тусклого утра, коричневый глаз косил высокомерно и даже зло. Невозможно было сказать, где заканчивается фигура и где начинается судно; я почувствовал, как палуба жжет мои ноги сквозь тонкие подошвы башмаков.

– Герда, готовься к отплытию, – сказал черный покупатель.