Я почувствовал, что краска бросилась мне в лицо, но я не знал, к чему относятся ее слова.

Лицо ее по-прежнему было непроницаемым.

– Я к вашим услугам, миссис Даллас. Всего хорошего.

– Всего хорошего, полковник.

Стоял июньский полдень, тополя отбрасывали длинные остроконечные тени на мостовую, а воздух без единого дуновенья ветерка был тяжел и неподвижен. Я ехал и мысленно повторял каждое слово и каждую фразу нашей беседы. Ни зеленого света, ни красного, ни желтого. Ничего.

Что дальше?

Уходили дни насыщенных влагой и жарой мая и июня. Наступил сезон дождей; они начались внезапно. Нежданно-негаданно на солнце наползало облако, слышался шепот первых капель, а вслед за ним отчаянная барабанная дробь, которая не ослабевала, пока в канавах не появлялись стремительные потоки бурой воды. А иногда этот шепот так и оставался шепотом, то оживая, то замирая, пока не растворялся совсем в серой пелене. И после дождя, если солнцу удавалось пробиться сквозь облака, оно жгло так, словно мстило, и над влажным асфальтом стоял пар.

Тем временем продолжались заседания законодательного собрания, то принимающего, то не принимающего сотни законоположений, порой таких непонятных, что нельзя было догадаться, откуда они взяты и для чего предназначены, а порой изложенных столь витиеватым языком, что истинный смысл их был схоронен навечно.

Оказалось, что администрация лишь на словах готова провести в жизнь предложения в области социального обеспечения. На деле все это выглядело совсем по-иному.

Законопроекты пропускались через комитет, который должен был в обеих палатах высказаться в их пользу. Но как в законодательном собрании, так и в сенате они были словно опоясаны шелковыми путами. Никто не выступал против, все были за. Но почти каждый выступавший желал внести поправку. И было ясно, что они обречены. Избитый прием! В обеих палатах законопроекты будут долго исправлять, поправлять, переправлять, потом направят в объединенный от обеих палат комитет для обсуждения разногласий. Комитет попытается или, по крайней мере, сделает вид, что пытается, прийти к какому-то компромиссу. Снова все это подвергается обсуждению в каждой из палат. А там и сессия придет к концу. Проекты эти и не отвергнут, и не примут, и вроде против тоже никто не выступал. Все в порядке.

Такой волокиты могло бы не быть лишь при одном условии: нужно, чтобы этого захотел Сильвестр. А почему бы ему не захотеть? А вот почему: он вовсе не собирался сразу выполнять все предвыборные обещания. Кое-что следовало оставить для следующей сессии, которая состоится через два года, кое-что – для очередных выборов через четыре года и для очередного губернатора – Сильвестр сам решит, кто им будет.

На последней неделе июня в области социального обеспечения был принят один-единственный закон – об увеличении пособия по безработице на пять долларов в неделю.

И только неугомонная деятельность Ады Даллас нарушала неподвижность тех жарких дней начала лета.

Вместе с женами членов законодательного собрания которые называли себя "третьей палатой", она металась по приемам, коктейлям и обедам. Она была королевой всех этих сборищ, и я понимал, что это одновременно и льстит ей, и вызывает у нее отвращение.

Я знал, что вместо этого ей хочется присутствовать на обедах в лучших домах Нового Орлеана, участвовать в благотворительных базарах, в карнавалах и празднествах, быть в центре внимания на весенней фиесте, покровительствовать молодым девушкам в минуты их дебюта в свете и хозяйничать на приемах. Я знал, что ей хочется быть принятой в высшем обществе Нового Орлеана.

Раза три-четыре нам довелось повстречаться в коридорах Капитолия, но только в последний раз она заметила меня, глаза ее расширились, она попыталась поймать мой взгляд. Я ответил ей быстрой улыбкой и повернулся к своему собеседнику. Еще раз я увидел ее в компании жен законодателей в ресторане отеля при Капитолии. Она над чем-то старательно смеялась. Оторвав взгляд от накрытого белой скатертью стола, она увидела меня, и на мгновенье какое-то облачко грусти набежало на ее лицо. Но уже через секунду оно исчезло, и я так и не понял, было ли оно на самом деле.

Закончилась первая половина сессии, и побежали вторые тридцать дней. Во вторник после очередной передачи последних известий я вышел из Капитолия, чтобы отправиться к себе в отель. Я сел в машину и включил стартер, но зажигание не сработало, хотя машина только вышла из ремонта и должна была бегать "как новая". "Позвоню в автоклуб из отеля", – решил я и отправился пешком. Я вышел из парка и, миновав одну тенистую улочку, только свернул на Третью улицу, как увидел, что рядом остановилась желтая машина. Я повернулся и увидел за рулем Аду.

– Привет! Подвезти тебя? – спросила она.

Я сел в машину. Я был слишком удивлен, чтобы сделать что-нибудь другое. Машина тронулась.

– Какое совпадение! – заметил я. – Моя не завелась.

– Правда?

Я смотрел на ее лицо на фоне убегающих назад деревьев и домов. А потом перевел взгляд на грудь, чуть касающуюся руля, и прикрытые юбкой бедра, плотно прижавшиеся к подушкам сиденья, и от ее физического присутствия меня словно обдало жарким дыханием. В горле пересохло, ладони стали влажными. Я закрыл глаза, силясь представить пустынный дощатый настил и яхту, отваливающую от пристани. А когда открыл, снова увидел лицо Ады, такое спокойное и прекрасное, словно того дня никогда не было и с той поры ничего не произошло. Если стереть все из памяти, мелькнула мысль, может, ничего и не было и ничего не произошло. Кроме Ады, живой и невредимой. Если стереть...

Нет, было и произошло.

Она вдруг улыбнулась застенчиво и вместе с тем вызывающе, и я ощутил не только ее физическое присутствие, но и то обаяние, которое так сильно влекло меня к ней.

– Это было не совпадение, – сказала она. – Я увидела тебя из окна.

Окруженные десятками машин, мы ехали по Флоридскому бульвару.

– Угостишь меня кока-колой? – спросила она.

– Даже виски.

– Только в закусочной, где можно не выходить из машины. Сам понимаешь, жена Цезаря и все прочее...

– Конечно, – согласился я. – Сделай одолжение.

Она быстро взглянула на меня, и губы ее дрогнули.

Мы остановились в тени возле экстравагантной закусочной. Мальчишка-официант в белой треуголке принял заказ и принес две бутылочки кока-колы.

С минуту мы молчали. Потом, оторвав взгляд от соломинки, она отчетливо проговорила:

– Почему ты ведешь себя как дурак?

– Наверное, такое уж у меня счастье.

Эти фразы прозвучали отзвуком тех, что были сказаны в Мобиле несколько лет назад.

– Давно, да? – чуть улыбнулась она, тоже, по-видимому, уловив это эхо.

– Давно, – бессмысленно подтвердил я, и мы снова замолчали.

– Почему... Почему ты так резко порвал со мной?

Она смотрела не на меня, а вперед, на стену здания.

– Кто с кем порвал?

Она снова безрадостно улыбнулась и ничего не ответила. Мы сосали свои соломинки. Наконец она сказала:

– Хорошо бы, если в ты смотрел на вещи более реально.

– Я самый что ни на есть реалист.

– Нет. Ты видишь вещи, как они есть, но принимать их как таковые не хочешь. Если они не совпадают с твоим мнением о них, ты не желаешь их принимать.

– Это ты так считаешь.

– Я знаю. Тебе нужно все или ничего, Стив.

Я разозлился и принялся обороняться:

– К твоему сведению, от тебя я ничего не жду и ничего не хочу.

– Именно об этом я и говорю. – Она помолчала, а потом осторожно добавила: – А кое-чего мог бы и ждать.

– Я же сказал: меня это не интересует.

– Ты все еще ненавидишь меня?

– Я никого не ненавижу. Незачем тратить на это энергию.

Я чувствовал себя в ловушке.

– Ладно, – устало сказала она. – Забудь про это.

Мы допили кока-колу, и она довезла меня до отеля. Я вылез из машины, но не спешил закрыть дверцу. Без всякого зазрения совести мне хотелось стереть из памяти все случившееся, жить только настоящим. Мне хотелось забыть все сказанное. Я готов был все отдать за один только поцелуй, за возможность дотронуться до нее. Но я не мог себе этого позволить.