Однако и отсиживаться в кабинете я не мог. По долгу службы я должен был пойти туда. Но если я пойду, меня схватят.

Все же я вошел в кабинет, стараясь при входе отвернуть лицо. В ящике у меня был йод, я попытался замазать царапины, но ничего не получилось.

Я сидел за столом, опустив голову.

Я не мог выйти, не мог сидеть на месте! Что делать? Что делать, черт побери?

Сидеть, ждать и надеяться.

Пэкстон заметил мои царапины, подбежал ко мне и заорал. Именно заорал:

– Господин генерал, что с вами?

– Ничего особенного. Упал и ударился о батарею отопления.

Возможно, мне удалось бы выкрутиться, кое-какие шансы сохранялись, если бы в кабинет без стука не ворвался этот сукин сын Джексон. Если бы только он сначала постучал и дал мне возможность спрятаться! Так нет, влетел в кабинет и уставился прямо в лицо.

Глаза его широко раскрылись, и я понял, что все кончено.

Все это я вспоминал, пока ехал в Батон-Руж, а передо мной под мрачным дождливым небом, нависшим над зеленой долиной, разворачивалась темная лента шоссе.

По специальному решению законодательного собрания Аду хоронили на территории Капитолия. Ее могила оказалась всего в нескольких футах от бронзовой статуи Хьюи Лонга. В черном были стоявшие на ступенях белой лестницы священнослужители и те, кто понесет гроб, а собравшаяся на зеленой лужайке безразличная к соблюдению ритуала толпа была разодета в самые пестрые тона.

В сочной зеленой траве уже темнел аккуратный овал могилы с горкой земли у изножья. Возле него, явно гордясь своей работой, красовались два могильщика. Завтра могилу укроют дерном, а потом положат плиту из белого камня, и туристы, прочитав надпись, по пути в Капитолий, будут говорить друг другу: "Ада Даллас? Та самая, помните?" И уезжая в Новый Орлеан на фиесту, ради чего, собственно, они и являлись в Луизиану, может, да, а может, и нет, еще раз взглянут на могилу.

На похоронах присутствовало много священников – представителей различных вероисповеданий, хор и мы – те, кому предстояло нести гроб туда, куда обычно несут гробы. Стоя вместе с остальными, я увидел в толпе лицо Томми Далласа. Он постарел, посуровел, словно с него сняли прозрачный чехол. Он кивнул мне и пошевелил губами, видимо, говоря: "Привет, Стив!"

Пел хор, священники читали молитвы и проповеди, но я ничего не слышал. Я смотрел на серебряный гроб и жалел, что он закрыт и я не могу в последний раз увидеть Аду.

Я заставил себя прислушаться к тому, что говорит очередной священник – не знаю, уж какую церковь он представлял, – и услыхал:

– ...ее благородная и бескорыстная преданность народу Луизианы...

Вот это да!

– ...выполняя свой гражданский долг, она не только не жалела своих сил и энергии, но и пожертвовала своей жизнью...

Ну и ну!

– ...эта великая женщина...

А вот это факт, только вовсе не в том смысле, в каком говорил священник.

Я больше не слушал панихиду. Я снова спустился на парашюте памяти в тот день, куда мне хотелось попасть. В тот день, когда море из синего стало темным, когда дул ветер и лил дождь.

"Я хочу заставить мир признать, что я существую. Я хочу заставить его сказать: "Да, ты есть, и никакие удары судьбы не смогли этому помешать. И если я причинял тебе что-либо дурное, то и ты отплатила мне сполна"".

Да, это правда, подумал я.

"Я хочу заставить мир признать, что я существовала, и сделать так, чтобы мир не мог не признать, что я существовала".

Не сможет, сказал я ей.

"Я отплачу каждому негодяю. Каждому, кто когда-либо обидел меня или осудил. Я всем им отплачу. Я хочу, чтобы они знали, кто я и на что я способна. Я раздавлю их, как вот эту медузу".

Ты почти сумела это сделать.

Что она сумела сделать?

Почти все.

Она сумела сделать почти все, что хотела, она наметила себе цель и неуклонно шла к ней, но не поняла, что сама же может стать жертвой на пути осуществления своих замыслов.

Она оставила свой след на земле. Начав с нуля, с ничего, но, сообразив, что удача идет к ней в руки, она заставила мир признать, что существовала. Счастливый случай вывел ее на орбиту, а на землю она упала вовсе не потому, что ее покинуло счастье. Нет, просто она отдала свою жизнь ради меня.

В этом и была ее ошибка. В том, что она любила меня. До самого конца в ней оставалось нечто человеческое, чего она не сумела вытравить из себя. Отсюда и ее обреченность. И – если верить религии – в этом ее спасение.

Она была личностью. При всей ее безнравственности и коррупции, при том, что за ее спиной стояли темные силы, она была человеком незаурядным, хотя незаурядность эта, наверное, целиком состояла из ее жизнеспособности. Но и жизнеспособность не существует вечно, и она превращается в ничто.

Большой ценой заплатила она за признание, с тем чтобы в конце жизни отказаться от него. Кто знает, может, в один прекрасный день она поняла, чего все это стоит.

Я очнулся. Панихида уже кончилась; могильщики бросали на могилу последние лопаты земли.

Притихшая, словно парализованная, толпа постояла еще немного на зеленой лужайке под тусклым небом, потом – сперва медленно, затем все быстрее – начала расходиться.

Я постоял еще немного. Пошел дождь. Кто-то тронул меня за плечо.

Это был Томми Даллас.

– Стив!

Меня удивило такое обращение – мы же, в сущности, едва были знакомы.

– Да?

– У вас найдется минута? Мне надо поговорить с вами.

– Только не сейчас, – сказал я.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и я невольно обратил внимание на его осунувшееся лицо.

– Что ж... Впереди еще много времени.

"Смотря для чего, – про себя возразил я. – Будущее становится прошлым, пока ловишь уходящую из крана воду, которая и есть настоящее".

– Правильно. Времени еще много.

Томми ушел. По-видимому, понял, что надо уйти. Я спросил себя: чувствовал ли он что-нибудь к Аде раньше и чувствует ли что-нибудь сейчас? Трудно сказать.

Падали последние комья земли – уходили минуты, часы, годы.

Я повернулся и стал спускаться с лестницы.

Мне было жаль Аду. Да, да, жаль. Я больше не считал ее виновной в злосчастной аварии, едва не стоившей мне жизни. Может, она и не хотела этого, может, вообще не знала. Во всяком случае, теперь это уже не имело значения, тем более что все кончилось для меня благополучно.

Это сделало меня свободным человеком. Кстати, нечто подобное – такое же чувство освобождения – я ощутил снова после смерти Ады. Конечно, мне было жаль, что порвалась еще одна ниточка (я даже не подозревал о ее существовании), связывавшая меня с прошлым, но все же я опять пережил это ощущение свободы. Правда, вместе с тем я что-то и утратил, потерял какую-то частицу самого себя. Не знаю уж почему, но именно это чувство примешивалось ко всем остальным.

Я жалел Аду, однако особой грусти не испытывал. Теперь, когда я уже перестал ее ненавидеть, я мог трезво обозревать всю ее жизнь и убедиться, что Ада многое взяла от нее. Не все, что хотела, но кто же может взять от жизни все, что хочет?

Не собираюсь утверждать, что Ада стремилась умереть. Никто не хочет умирать. И все же рано или поздно каждый уходит из жизни, и если перед своим концом он успел сделать большую часть того, чего хотел, – значит, он что-то представлял собой. Таким человеком и была Ада.

Таким надеялся со временем стать и я. Я решил вновь стать губернатором и не ограничиться одной лишь победой на выборах с тем, чтобы почивать затем на лаврах, а быть во всем достойным своего высокого поста. До выборов оставалось два года, но я уже начал предвыборную кампанию – подбирал нужных людей и вообще действовал так, как действовал бы в подобной обстановке Сильвестр. Я выступал со своим ансамблем и пел под аккомпанемент гитары, полагая, что если подобные методы оказались небесполезными для Сильвестра, тем более полезными они окажутся для меня. Возможно, это выглядело глупо, однако никому не вредило. Если с помощью гитары и своего сомнительного артистического таланта я смогу стать губернатором, то почему бы не попробовать?