"Кадиллак" свернул на Ли Сэркл, мимо бородатого старика на коне, пронесся по узким переулкам центра Нового Орлеана, лавируя в потоке машин, промчался мимо бетонной громады Благотворительного госпиталя, замедлив ход, только чтобы пропустить ревущую машину "скорой помощи", и с Тьюлейн-авеню наконец вырвался на шоссе.

Домов становилось все меньше, город постепенно отступил, и через несколько минут мы уже мчались по берегу Мексиканского залива. Вода была по-зимнему зеленой под желтыми лучами декабрьского солнца. Легкий ветерок чуть рябил ее, вздымая легкую волну, но подальше от берега роились белые барашки. По сравнению с коричневой полосой песчаного пляжа извилистая лента серого шоссе, уходя в бесконечность золотистой дымки легкого тумана, казалась узкой-узкой.

Я посмотрел на Аду. Она по-прежнему напряженно вглядывалась в даль. Лицо ее почти не изменилось, но сосредоточенность за рулем что-то в нем успокоила, самые мрачные мысли сгорели в пламени скорости.

Мы мчались в золотистом мареве уже около часа. Пригороды Нового Орлеана остались далеко позади. Ада то и дело посматривала по сторонам шоссе, и я облегченно вздохнул, заметив, что она сбросила скорость. Вскоре машина свернула на присыпанный гравием проселок, проложенный в бурой траве, перевалила через дюну и остановилась на широкой коричневой равнине, что выходила прямо на зеленый залив.

Мы сидели молча. Всего одно-два слова было сказано за всю дорогу от Нового Орлеана. Молча мы смотрели на мир, открытый до горизонта: на зеленое море, бледно-голубое небо, белые пушистые облака и оранжевый шар солнца, уже катящийся к западу. Я слышал равномерное дыхание набегавшего на песок прибоя и резкие крики чаек, темными жесткокрылыми силуэтами парящих над водой.

– Спасибо, что ты поехал, Стив. – Ада не повернулась, она смотрела сквозь ветровое стекло куда-то вдаль. – Я очень тебе обязана.

– Ну что ты! – Я почувствовал себя неловко.

Она взглянула на меня.

– Тебе лучше знать.

На этот раз я отвел взгляд.

Мы снова замолчали. Мне припомнилась наша последняя встреча – и тогда перед нами был залив, – и наш последний разговор, и все, что произошло с тех пор, как между нами разверзлась пропасть шириной в этот залив. И тем не менее мне казалось, что это произошло совсем недавно, одно биение сердца назад. Будто я шел по длинному коридору и вдруг увидел перед собой отворенную дверь, всего щель, и услышал за дверью собственный голос. Если бы я попытался ее открыть пошире, я бы вошел. Но я не сумел этого сделать.

– У меня никого нет, кроме тебя, – сказала она. – Вот почему я хотела встретиться с тобой.

Мы оба знали, зачем она этого хотела, и мы оба знали, что я на это согласился или почти согласился, раз приехал к ней.

– Понимаешь ли, – тщательно подбирая слова, продолжала она, – ты единственный человек, перед кем я чувствую себя по-настоящему виноватой. Я совершала поступки, которые люди осуждают, некоторые из этих поступков мне самой неприятны, но я ни о чем не жалею, кроме разрыва с тобой.

Мне хотелось утешить ее, но ведь я сдавал с таким трудом отстаиваемые позиции и потому не мог не причинить ей боль.

– Не беспокойся, – сказал я. – Все забыто.

– Не нужно так говорить.

Она посмотрела на меня, голос ее был хриплым от волнения.

– Я просто хотел сказать, что тебе незачем беспокоиться. – Какая-то злость на самого себя не давала мне покоя.

– О нет. Я никогда не успокоюсь. Но я ничего не могла сделать. Я ничего не могла сделать тогда и не могу сейчас.

Я посмотрел в окно. Высоко в голубом небе чернели силуэты летевших в нашу сторону трех самолетов с широкими крыльями и тяжелыми брюхами.

– Ты сделала то, что тебе хотелось сделать.

– Ты простишь меня? Я никогда никого ни о чем не просила.

Черные силуэты приближались. Теперь был слышен гул их моторов. Я повернулся к ней.

– Да. – Я сам удивился, как легко мне было это сказать. – Я прощаю тебя.

Я был удивлен и тем, что говорю правду, и внезапно почувствовал себя одиноким и несчастным. Никогда больше я не смогу согревать себя ненавистью.

Она дотронулась до моей руки.

– Спасибо. – Глаза ее закрылись, а потом открылись, как от боли. – Если бы я только могла... – Она остановилась.

Я ничего не сказал.

– Но я не могу. И второй раз я поступила бы так же. Я бы сделала это через неделю, через месяц или через минуту, и мы оба это знаем.

Шум моторов нарастал. Самолеты шли к морю.

– И вот за это я себя по-настоящему виню.

Я хотел было сказать, что только святые умеют видеть в своих поступках дурное. Но не стал. Вместо этого я осторожно заметил:

– По-моему, это вполне естественно.

– Не знаю. Не уверена. Но что есть, то есть. – Она повернулась ко мне. – Стив, не относись ко мне как к чужой.

– А как же мне к тебе относиться?

Я не мог совладать со своей злостью – мы оба это чувствовали.

– Только не как к чужой.

Я ничего не ответил. Она посмотрела на меня, я отвернулся, и тогда она сказала:

– Ладно, пусть будет так. Но можешь ли ты время от времени видеться со мной, просто встречаться и разговаривать?

– Почему же нет? – ответил я. – Конечно, могу.

– Просто чтобы я знала, что ты существуешь.

– Пожалуйста, – согласился я.

Значит, мы не будем любовниками. У меня не хватает для этого выдержки, я не в силах переносить эту особую, ни с чем не сравнимую боль. Мы будем друзьями. В пьесах подобная ситуация мне всегда казалась крайне нелепой. Какое ничтожество, думал я про мужчину, который соглашался на такие отношения. А теперь я сам согласился, да еще с женщиной, которая бросила меня, что называется, на пороге церкви и при условии, когда стоило мне настоять, и все могло бы принять иной оборот. От этого мне стало совсем тошно.

У меня было смутное чувство, что события повторяются, что круг замкнулся, что мы вернулись к тому времени, когда я еще не просил ее стать моей женой. Нет, повторения не было. Слишком многое произошло с тех пор, существовали сложности, которые я был не в силах преодолеть. Я не хотел с ней спать, потому что знал, что это причинит мне боль. Раньше все было по-другому.

– Неплохие машины, – ни с того ни с сего заметил я, следя взглядом за пролетавшими над нами с воем самолетами, ширококрылыми, брюхатыми, но уже не черными, а отливающими на солнце серебром. Они пролетели, рев их моторов стих, и их серебряные силуэты по мере удаления становились все меньше и меньше.

– Эти? Черт с ними. – Она подвинулась было ко мне, но, опомнившись, снова отодвинулась. – Нет, я не поцелую тебя. Договор есть договор, а уж с тобой-то в особенности.

Она включила зажигание, дала задний ход, потом передний и выбралась на дорогу.

– Стив, – сказала она, – я в самом деле чувствую себя перед тобой в долгу.

Я смотрел то на серую ленту шоссе, то на зеленый залив, то вверх на голубое небо, где самолеты превратились в черные точки над горизонтом. Мне нечего было сказать: все, что приходило на ум, прозвучало бы ужасно банально.

Мы часто встречались в последующие недели, всякий раз по ее инициативе, и оба согласились на новый статус: отношения сохраняются чисто платоническими.

Однажды мы сидели во дворике ресторана "Две сестры". Солнечный луч, отражаясь от стены, приятно грел мне щеку. У Ады, расположившейся напротив, одна сторона лица была освещена солнцем, другая – в тени.

– Ничего страшного, если нас увидят вместе, – сказала она. – Твое общество легко объяснимо, ты же репортер. – И она улыбнулась.

Но я видел, что она не думает ни об объяснениях, ни обо мне, а хочет только услышать мое мнение по поводу замышляемого ею грандиозного, но рискованного предприятия – бала, который должен был, считала она, послужить ее дебютом в новоорлеанском свете. От меня – я вдруг стал доверенным лицом, плечом, на которое можно опереться, и чем еще, черт побери? – ожидалось, что я буду поддерживать ее в этой затее.