– У нас, Максик, я говорил и говорю: не высовывайтесь, ребята!

– Беспринципностью попахивает!

– Беспринципность – это когда идею предают ради друзей. Принципиальность – когда друзей предают ради идеи. Что лучше?

– Ox, Яша, Яша!

– Насчет «не высовывайтесь», Рап, у меня идея. Граница у нас на замке. Таможенники отрывают подкладки от плащей, гинекологи в погонах роются в остальных местах. А птицы – почему-то летают через границу! Летят, куда хотят, и хотя их кольцуют, возвращаются ли они, неизвестно!

– А что ты предлагаешь?

– Вдоль наших границ установить сетки до неба, чтобы ни один советский соловей не мог вылететь! Не говоря уж о журавлях и лебедях! Написать что ли на Лубяночку? Внести лепту?

– Я принес твой гонорар за статьи о субботнике, Максим. Держи!

В руках Якова Марковича оказались две полусотенные бумажки. Он протянул их Закаморному. Тот взял, посмотрел на свет.

– Гонорар за пропаганду, – задумчиво произнес он. – Ленин виден насквозь.

Понюхав полусотенную, Закаморный поплевал на нее и прилепил к подошве ботинка.

– Что за шутки, коллега?

Максим повторил операцию с другой полусотенной и встал со скамьи.

– Ах, приятно ходить по деньгам! – Он снова уселся, отклеил обе бумажки и спрятал в карман, вдруг помрачнев. – Подонки! Дзержиморды с площадки Задзержинского! Да они испражнений моего друга Ивлева не стоят. Неужели мы и на этот раз спустим им, Рап!… Рап!!. Что молчишь, зека? Ну, выступи раз в жизни основоположником порядочного почина, например: «Жгите газеты, не читая!» Объясни толпе подписчиков-кроссвордистов: каждый должен сжечь газету. Оборвать провод радио и телевизора. Власть станет глухонемой, захлебнется в своей желчи!

Раппопорт сопел, ухмылялся.

– Не хочешь? Тогда я сам!

– Осторожнее, мальчик.

– Да брось, Рап! Я с детства ссал на эту организацию.

Яков Маркович знал этот исторический штрих из биографии Максима.

– Пойдем лучше выпьем, Макс, – предложил Раппопорт. – Может, легче станет…

– Настроения нет, извини. Пойду писать письмо на Лубяночку…

Не простившись, Максим зашагал прочь. Яков Маркович поглядел ему вслед, поднялся и, горбясь, побрел в другую сторону. На углу, возле продмага, он остановился.

– Ну что, друг, по «лысому»?

Мужик, верным глазом наметивший Раппопорта в толпе, был худой и небритый. Он вертел пальцами юбилейный рубль с изображением Ленина

– А третий есть? – спросил Яков Маркович.

– Вот он, чекист, стоит с двумя бутылками, подключим его! Посуда наша, мелочь добавишь?

– Добавлю, чекисты, – согласился Раппопорт.

Тот, что с бутылками, в кожаной куртке, на которой не хватало только патронташей, уже нетерпеливо стоял в очереди. Ему передали два «лысых» и мелочь. Втроем, не отставая ни на шаг, бригада двинулась к скверику, в кусты.

– Может, закусить взять чего? – осторожно предложил Яков Маркович.

– Интеллигент? – уточнил чекист. – Дома закусишь…

– Ну, давайте, давайте побыстрей, а то я с утра не пил! – небритый сколупнул железку ногтем. – Пьем из горла, так что без обману!

И первым опрокинул бутылку, забулькал. Чекист шевелил губами, считая глотки.

– Стоп! – он ухватил бутылку, как рубильник, и, повернув вниз, выключил. – Закуси веточкой, а я пососу.

Остановился он сам. Если и обделил, то не намного. Яков Маркович прикрыл глаза, приготавливаясь сделать, как они. Он заранее почувствовал, как зашевелилась у него в желудке блуждающая язва, заныла, боль пошла гулять по всему животу, прихватив печень. Но отступать было некуда. Он набрал побольше воздуха и медлил.

– Жид, что ли? – догадался чекист.

– Есть маленько, – признался Тавров.

– То-то, я вижу, жмешься. Ну ничего, пей. Человеком станешь!

Они не засмеялись, ждали. Он снова вдохнул и стал пить. Бутылка качалась между двух облаков, которые остановились над ним в небе. Небо было бездонное, водка лилась сверху, и казалось, ей не будет конца. А ведь всего-то граммов сто пятьдесят… Допив, Яков Маркович мужественно вытер рукавом рот и вернул бутылку чекисту. Они оба смотрели на Раппопорта.

– Добавить бы надо, – сказал небритый. – Ведь хорошо прошла, добавить бы. Добавим – будет еще лучше. Но у меня нету…

– Нету, нету, – сказал чекист, пристально глядя на третьего.

– Я плачу, чекисты, – немедленно согласился Раппопорт. – Раз надо, я плачу.

– Сам-то торгуешь? – спросил небритый.

– Примерно…

– Тогда плати. Дуй, чекист, за второй!

Чекист, не мешкая, умчался.

– Не бойсь, не удерет!… А я сразу, как тебя увидел, понял, что ты завмаг. Вид у тебя завмага.

– Я не завмаг, – уточнил Яков Маркович. – Я Раппопорт.

– На кой мне знать твою фамилию? Я что – кадровик? Пьешь – и пей!

После этого они молчали минут двадцать, отвернувшись друг от друга и по отдельности переживая одинаковое потепление организма. Потом прибежал чекист, зажав под мышкой непочатую бутылку.

– Первым я! – заявил Раппопорт.

– Ox, и умный он, – сказал небритый чекисту. – Ну, умный!

– Я не умный, чекисты! Я дерьмо! Дайте, я буду первый. А то вы, падло, мне мало оставляете!

Прижав большим пальцем норму, он выпил свою часть и подождал, пока они опорожнили бутылку.

– Я дерьмо! – упрямо повторил Раппопорт. – Навоз, на котором взойдут цветы!

– Семью, что ль, бросил? – сочувственно спросил небритый. – Так им без тебя даже лучше.

– При чем тут семья?! Главное, жгите газеты, чекисты! Жгите, не читая!

Пожав им руки, он пошел прочь, стараясь ступать так, чтобы тротуар под ногами не ускользал в сторону. В метро Якова Марковича не пустили. Чувствуя, что он вот-вот упадет, Раппопорт уговорил таксиста, дав ему вперед пять рублей, довезти свое расплывающееся тело в Измайлово. Но не таков был журналист Тавров, чтобы просто заснуть.

С трудом попав ключом в скважину, он первым делом, не снимая плаща, прошел в комнату и стал двигать шкаф. Накренив шкаф набок, Яков Маркович вытащил из-под него толстую серую папку, а потом еще несколько листков – отдельно. Листки он бросил на пол. В ванной он развязал тесемку, чиркнул спичкой и поджег первый лист сочинения маркиза де Кюстина. На горящий лист Раппопорт положил еще, потом еще, и скоро в ванне полыхало пламя, копоть застлала потолок. Тавров начал неистово кашлять от дыма. Задыхаясь, он дожег рукопись до конца, пустил воду, чтобы остатки перестали дымиться, и вывалился из ванной. Он помнил, как сел на пол в комнате, не в силах добраться до тахты, и тут память ему изменила.

Глаза он открыл, когда почувствовал, что его трясут за плечо. Яков Маркович долго не мог сообразить, чего от него хотят. Во сне его дважды арестовывали, и он считал, что в этом ему везло: спросонья совершенно не волнуешься. Он боялся только физической боли, а пальцы так впились ему в плечо, что он застонал.

– Не надо, – жалобно попросил он, – не надо меня бить…

– Да ты что, пап? Проснись! Тебе плохо? Перед ним на коленях стоял Костя.

– Сын… – не открывая глаза, произнес Яков Маркович. – Мне очень хорошо. Только голова болит…

– Вижу, отец. Счастье еще, что ты не угорел.

Константин вошел в незапертую дверь и увидел отца, раскинувшегося навзничь на коврике возле тахты. На животе у него спали, свернувшись, обе кошки. Испугавшись, Костя мгновенно представил самое худшее и все, что за этим худшим следует. Но тут же сообразил, что тогда кошки на нем не грелись бы. Отец причмокивал и время от времени повторял: «Жгите газеты, не читая!» Водкой несло даже от кошек. Подложив отцу под голову подушку, Костя уселся за стол читать листки, брошенные на пол.

Листки оказались сочинением, написанным журналистом Тавровым в жанре, который он открыл и назвал клеветоном. Это был клеветон Таврова на самого себя. Яков Маркович писал за всех и обо всех, о нем же (если не считать доносов) не писал никто и никогда. Поэтому Тавров решил заранее, на тот случай, когда это понадобится, самолично подготовить о себе статью, чтобы ее в любую минуту могли опубликовать. А то ведь, если сам о себе не побеспокоишься, сделают хуже, недостаточно профессионально. Клеветон «Газетный власовец» был создан в лучших традициях отечественной партийной печати. В клеветоне был использован полный набор ярлыков из раппопортовского конструктора: двурушник, предатель Родины, растленный тип, внутренний эмигрант, продавшийся сионистской разведке, злобный отщепенец, грязный провокатор.