— На что? — невинно спросил Данин.

— Вы же знаете что-то, может быть, даже главное, основное. Я же с самого начала видел, что знаете. Я же говорил вам: подумайте, подумайте. Зло должно быть наказано, иначе оно породит новое зло, иначе мы утонем в нем. Да что вам повторять банальные истины, сами все прекрасно понимаете, не недоумок же вы в конце концов?

— Не знаю, о чем вы? — упрямо сказал Вадим.

Уваров замолчал. Вадим слышал, как тот чиркнул спичкой, затянулся:

— Ну да ладно, вы сами себе судья, Вадим Андреевич, я думаю, гораздо более беспощадный, чем тот, что в суде народном. До свидания.

— Погодите, — спешно остановил его Вадим. — Погодите… Выяснили что-нибудь новое о насильниках, если не секрет, конечно?

— Ищем Спорыхина, — без особого энтузиазма ответил Уваров. — Его нет в городе. Но найдем, найдем, если он еще жив.

Вадим неожиданно поперхнулся на вздохе.

— Это что, так серьезно? — тихо спросил он.

— Серьезно, — жестко сказал Уваров. — Вы что, еще не поняли? Вы что думаете, и Можейкина просто заблудилась?

— Да что вы меня все пугаете, — Данин попробовал беспечно рассмеяться, будто ему рассказали забавный анекдот. — Или у вас метод такой?

— Извините, я спешу, — сказал Уваров. — До свидания.

И повесил трубку.

Преувеличивает Уваров, успокаивая себя, подумал Вадим, не может смириться, что так и не вытянул ничего из него, и вот теперь хитрит: то таинственный вид напускает, то повышает голос, якобы горячась, якобы болея всей душой за дело и вынуждая Вадима тем самым заразиться его стремлением к справедливости и рассказать ему в импульсивном порыве все, что знает. Ишь ты, «Если Спорыхин жив»… «Можейкина пропала не просто так…» Болтун! Вадим, вздохнув, поднялся, взглянул на часы, ужаснулся, увидев, что уже начало одиннадцатого, торопливо направился к двери, сорвал куртку с вешалки, суетливо погремел замками и вышел.

Это просто тебе так хочется, чтобы он был болтуном. Вадим вошел в лифт, нажал кнопку первого этажа, тебе так легче, спокойней, ты умеешь с собой договариваться, наловчился делать выводы, которые тебе выгодны, которые не трогают, не задевают тебя. А если это все правда, что говорил Уваров? И ему стало жарко в темноватом прохладном лифте и показалось, что даже пот скорыми обильными струйками потек по спине.

— Вы выходите или поедете обратно? — строго спросил его кто-то.

— А? Что? — не понял Вадим. Оказывается, двери уже отворились, и перед ним, не решаясь войти, стоял пожилой мужчина в белой, застиранной рубашке навыпуск. Лицо у него было распаренным, мокрым. В обеих руках, напрягшихся, со вздутыми венами, он держал авоськи, до отказа набитые апельсинами. Куда ему столько?

— Да, да, конечно, выхожу, извините.

Солнце ударило по глазам, и выбелилось на миг все вокруг, потеряв краски и очертания. И загудело в голове от раскаленного воздуха, и Вадима шатнуло в сторону. Вот что значит больше суток без движения просидеть в квартире. Захотелось пить. Магазин был рядом. Там, кажется, продавали соки в разлив. Вадим двинулся к нему. Глаза уже привыкли к свету, и видел он все отлично, но все равно каким-то образом умудрился наткнуться на худощавую, усталую женщину. Она вскрикнула и выронила сумку на асфальт.

Вадим поспешно нагнулся, извиняясь, подал ей сумку. Женщина слабо кивнула и пошла дальше. Вот тс на, а он и забыл про сумку Можейкиной. Вернуться? Взять ее с собой? Спрятать где-нибудь? Выкинуть? А где спрятать? Вадим невольно огляделся, будто где-то здесь рядом можно было найти место, где он смог бы надежно укрыть эту треклятую улику. Внезапно он поймал чей-то взгляд, напряженный, изучающий. Кто это был? Настолько мгновенно все произошло, что он не успел разглядеть обладателя таких пытливых глаз. Люди, люди вокруг, десятки, сотни. Как тут успеешь. Выходит, что опять за ним смотрят. Вадим выругался про себя. Все раздражало. Недобрыми и враждебными казались люди, угловатыми, неуклюжими дома, пропыленными, блеклыми деревья; машины выводили из себя ставшим вдруг невероятно громким, оглушающим рокотом моторов. Он не заметил, как очутился в магазине около прилавка с соками.

Толстая продавщица безучастно спросила:

— Что вам?

И он недоуменно посмотрел на нее. Какого черта ей надо от него? И вообще, что он тут делает?

— Как вас зовут? — вдруг спросил Вадим.

— Жанна, — с туповатым изумлением ответила продавщица.

— Очень красивое имя, — сказал Вадим, покачивая головой, потом повернулся и пошел к выходу.

Продавщица покрутила у виска пальцем.

Пожалуй, сумку пока лучше не выносить из дома. Что, если «Фантомас» сказал ему о ней специально, чтобы он, испугавшись, прихватил сумку с собой, а потом где-нибудь в темном переулке встретили бы его безликие парни… Может, вправду все чрезвычайно непросто? Подойдя к остановке автобуса, Вадим оглянулся на магазин. Зачем он все-таки заходил туда?

Войдя в гулкий, просторный и прохладный вестибюль института, порадовался, что не один он опаздывает. У лифтов скопилось с десяток нетерпеливо переминающихся сотрудников. Как всегда он кому-то кивнул в ответ на приветствие, с кем-то поздоровался громко, кому-то подал протянутую руку. А кому? С кем? Даже и не обратил внимания, даже и не различил физиономий. Все они были сейчас на одно лицо. А только ли сейчас? Ведь всегда он видел в коллегах только лишь похожие друг на друга одушевленные механизмы, когда справно, а когда и спустя рукава исполняющие свои обязанности. Как там у Чехова? «На тысячу глупых у нас приходится один умный». А кто сказал, что я умный? Я сам? Без устали, изматывающе ноет сердце. Надо как-нибудь сходить к врачу. Как-нибудь. Потом. Неизвестно, когда наступит это «потом».

Длинный коридор на его этаже безмолвствовал, отдыхал от утреннего топота и гвалта. За дверями глухо стучали машинки, монотонно бубнили что-то приглушенные голоса. Стеклянно вызванивала фрамуга на окне.

Вадиму показалось, что Марина вздрогнула, когда он вошел. Она улыбнулась ему и приветственно махнула рукой. Один из «двойняшек» — второй, как ни странно, отсутствовал — (который отсутствовал, Татосов или Хомяков, Данин так и не разобрался) — аккуратно наливал себе в чашку кипяток из электрического чайника.

— Где Левкин? — спросил Вадим, с удовольствием усаживаясь на стул.

— В отпуске, — сказала Марина. — С сегодняшнего дня, домик свой благоустраивать поехал. В Рытово.

— Понятно, — сказал Данин. — Садовод, значит. Нынче все садоводами заделались. Нынче мода такая, с землей чтоб на «ты» разговаривать. Клубничка, редисочка. Полезное дело. И радость-то какая, тишина, чистый воздух. И, главное, что свое, не чье-нибудь, а свое, кровное.

— И государству выгодно, — словно не замечая его тона, вставила Марина.

— Выгодно, — согласился Вадим, раскладывая на столе бумаги, папки, справочники. — И приятно. Вишь, какие развеселые, светящиеся в пятницу с работы срываются. Тянет их всех к земле. У большинства же кровь крестьянская. А какие понурые, мрачные по утрам к рабочему месту идут, будто тягачом волокут их, а они упираются, упираются… А скажи, живите, мол, товарищи, тут круглый год, выращивайте фрукты, овощи, раз нравится, раз радость этот труд вам приносит, возмутятся, загорланят, что же мы, крестьяне, что ли? Мы городские, мы антилехенты, у нас образование, и опять на ненавистную работу поволокут себя, кривясь. У нас, по-моему, больше половины института садоводы?! А? — обратился он к Марине.

— Больше половины, — всматриваясь в Данина, подтвердила Марина. — Ты чего злой? Ты вообще в последнее время злой и дерганый. Тебе надо отдохнуть.

— Вы тоже садовод? — Вадим повернулся к «осиротевшему» Татосову или Хомякову. Бесцветное гладенькое лицо того осталось непроницаемым, длинный тонкогубый рот звучно прихлебывал чай. И только в глазах Вадим уловил злорадство. С чего бы это?

— Вы садовод, — уверенно сказал Вадим. — И причем с детства. Вон руки какие широкие, короткопалые, темные от въевшегося чернозема. — Левая рука Татосова-Хомякова, та, что была свободна, стыдливо шмыгнула под стол. — И, приезжая на участок, вы сбрасываете с себя ненавистный костюм, с омерзением откидываете галстук, с умилением надеваете поношенные, просвечивающиеся, вытянутые на коленях тренировочные штаны, заштопанную на локтях рубашку, становясь собой настоящим, потирая руку, пьянея от восторга, напрочь уже забыв об опостылевшей работе, урча как голодный кот перед обильным угощением, прыгаете в огород…