Город был прежним, и нисколько не изменился. Да и как он мог измениться — меньше суток ведь прошло, хотя Вадиму казалось, что отсутствовал он месяц, а то и два, а то и того больше. Стремительны и деловиты были люди, настойчивы и нахальны автомобили. Также шумно было и неспокойно.
Думал взять такси, но увидел чудовищную очередь, ужаснулся и махнул на излишнюю роскошь, побрел к автобусу. Втиснуться в салон автобуса не сумел (машину осаждала плотная, монолитная толпа), пожал плечами и побрел пешком до другой остановки. Двигался машинально, бездумно глядя перед собой, и оттого не заметил паркующийся у тротуара автомобиль и открывающуюся дверцу, выходящего из автомобиля мужчину и поэтому ткнулся неожиданно в его спину. Чертыхнулся, хотел сказать что-нибудь не очень лестное, но когда тот повернулся, разом забыл придуманные слова. Спорыхин-старший смотрел на него пристально и изучающе. Вадим подался назад, потом ступил вбок и оттянул лацканы пиджака, ловчее усаживая его на себе. Но в глаза Спорыхину глядеть не переставал, держал его взгляд. Лишь несколько секунд, как и тогда во дворе, всматривались они друг в друга, а потом отвели одновременно глаза и разошлись, каждый в свою сторону.
Пока проделывал неблизкий до дома путь (все-таки на автобусе, вытянувшись в струнку и затаив дыхание, а потом пешком), непрестанно лицо Спорыхина-старшего перед ним маячило, растянутое тонкой улыбочкой, холеное, словно умело выстиранное, отглаженное. Острые, с морозцем серые глаза его рассматривали Вадима в упор, не мигая, и мешали сосредоточиться, мешали выстроиться стройно мыслям, чтоб подвели они его к догадке, еще укрытой, пока клубящейся ватной пеленой, но пелена та рассеиваться уже начала, и едва видимые бреши в ней появились, и можно было что-то очень знакомое в них разглядеть, но если только очень-очень внимательно и долго приглядываться. А вот этого Вадиму никак и не удавалось.
У дома, у подъезда уже, с усилием отогнал он от себя это дурацкое болезненное видение, разумно сказав себе, что сейчас уже все равно, докопается он до сути или нет. Скоро он все узнает, ему расскажут, если не все расскажут, то хоть немного, а остальное он сам домыслит.
Хотя, впрочем, надо ли ему это будет? Он стиснул зубы и прикрыл глаза. Ухватившись за ручку подъездной двери, до боли отчетливо представил себе сырой сумрак камеры, а потом вдруг сразу без перехода, без паузы — съежившуюся от ужаса Дашку в руках безликого громилы…
В квартире было душно, пахло пылью, лежалой бумагой и застоявшимся табачным дымом, и еще чем-то приятным, очень близким, очень родным, свойственным только этой квартире — славному его жилищу.
Он со вздохом опустился на диван и, услышав привычное, знакомое покряхтывание и посапывание, чуть приподнялся и сел, и опять услыхал те же знакомые звуки. Вадим слабенько улыбнулся, огляделся, осмотрел со всех сторон стол, прищурился, разглядывая, что там лежит на нем, нахмурился, заметив царапину на дверце — интересно, когда она появилась? Надо замазать лаком. О господи, он сжал пальцами лоб, каким еще лаком? Зачем лаком?! Он крутнул головой, встал, опершись руками о колени, не без труда встал, как после высокой температуры, жаром изнуренный; осмотревшись, проковылял на кухню, поставил табурет перед антресолью, взобрался на него, держась за косяк двери, раскрыл створки, покопался в книжках, сто лет там лежавших в узлах, давно забытых, извлек из-под одного из них сумку Можейкиной, стер пыль с нее рукавом, спрыгнул с табурета, бросил сумку на стол, сумрачно усмехнувшись, несколько секунд разглядывал ее — даже ведь и не открыл ее ни разу, — и пошел в комнату, к телефону. Не успел руку протянуть, как звякнул деловито. И хоть тихий был у него голос, Данин вздрогнул — так неожиданно подал он свой сигнал. Он положил руку на аппарат и, подобравшись, через секунду снял трубку.
— Вадим! Сколько сейчас времени? Ты где? — Ольга задавала глупые вопросы и, задавая их, почти кричала, это чувствовалось по напряженному ее голосу, но звучал он тихо, слышимость была отвратительная.
— Сейчас половина четвертого, — сказал Вадим. — И я дома.
— Что? Я не слышу. Что случилось? Почему ты дал телеграмму? Я волнуюсь, слышишь, я ужасно волнуюсь…
— Все в порядке, — бодренько сказал он. — Я просто беспокоился, почему ты не звонишь.
— Ты что там кашляешь? Ты простыл?
— Нет, я здоров. Как Дашка?
— Нормально. Очень довольна. Мы скоро приедем.
— Не надо, — Данин повысил голос, — скоро не надо. Я уезжаю в командировку. Приезжайте недельки через две.
— Что-то еще произошло, Вадим? Да?
— С чего ты взяла?
— У тебя такой голос…
— У меня превосходный голос. Все, мне некогда. Прощай.
Прощай! Он сказал ей «прощай». Он никогда не произносил этого слова всерьез, только в шутку, только усмешничая; он боялся его, боялся его завершенности, конечности, его безнадежности. А теперь вот сказал невольно, не раздумывая. Оно вырвалось, вылетело из его уст, само по себе. Нет, не из уст, не с языка, а из самой глубины его, из той самой глубины, которая не всегда подотчетна тебе, не всегда управляема. Значит, все! Значит, так надо! Значит, отступать некуда! Он быстро протянул руку к аппарату, но тот снова, во второй раз, остановил его, зазвенев неожиданно, и Вадим даже почувствовал ладонью колебания воздуха вокруг него. Он сорвал трубку, поднес к уху, ответил. Тишина. «Я вас слушаю», — зло проговорил он.
И по-прежнему тишина.
А потом, через секунду, пульсирующие гудки. Вадим выругался про себя, нажал на рычажки и принялся набирать номер.
— Уваров. — Голос у оперативника был ровный, чуть притомленный.
— Это Данин, — с внезапной хрипотцой назвался Вадим. — Мне надо приехать. Необходимо поговорить.
— Хорошо, — с готовностью произнес Уваров. — Я вас жду.
Ни минуты теперь не медлить, ни секунды, ни мгновения. Он стремительно прошел в ванную, причесался, покривился, увидев на щеках суточную поросль. Ну да бог с ней, сойдет, там побреют. Торопливо прошествовал на кухню, схватил сумку, сунул ее за пазуху, на миг остановился, как-то разом, одним взглядом окинув квартиру: и комнату, и кухню, и коридор, — и, ссутулившись, поспешно шагнул к двери.
С хмурым, неприкаянным лицом он вышел на свет, на улицу, на солнце, потому что хмуро и неприкаянно было на душе. И как ни ласкало его зардевшееся, далеко послеполуденное, послабевшее уже солнышко, а не сумело разгладить черты, отогнать хоть ненадолго хмурь, а уж к сердцу-то тем более не смогло подобраться, не его там площадка для игр, не его там зона влияния. Он вышел на тротуар, прикидывая, как лучше ехать, и прохожие, снующие по асфальту, казалось ему, коротко осматривая его, шарахаются в сторону, от греха подальше, не дай бог заразит их этот странный тип томительной, душноватой своей тоской. Подойдя к краю тротуара, Вадим будто очнулся — неужто и вправду люди его сторонятся, обходят, боятся задеть, — сосредоточился, огляделся. Да нет, все вроде в порядке. Никому до него дела нет, у всех на лицах только свои заботы начертаны. Но все равно, все равно на такси надо ехать. Тяжко ему будет сейчас среди людей в общественном транспорте тереться, чужим он будет себе среди них казаться, выброшенным уже из их жизни он будет себе казаться. И он вытянул руку, не глядя на шоссе. Машин много, кто-нибудь да остановится, частник или такси, а может, и самосвал или фургон с надписью «Хлеб». Он и на самосвалах ездил, и на фургонах, и на «скорой помощи», и на поливалках. На чем он только не ездил. Господи, когда это было?! Голубенькое такси бесшумно подкатило к тротуару и плавно притормозило возле него. Вадим подергал переднюю дверцу, она не открылась. Тогда он увидел руку шофера, которая приподняла кнопку замка на задней двери. Вадим щелкнул ручкой, заглянул в кабину и хотел сказать, куда ему надо, но не смог, так и остался с открытым ртом. На сиденье водителя, привалившись боком к спинке, сидел Витя-таксист и неуверенно, чуть морщась, смотрел на него. Данин отпрянул невольно, но тут же уткнулся задом во что-то. А потом все произошло невероятно быстро. Его ударили сзади чем-то твердым по копчику. «Коленом», — безучастно отметил Вадим, ойкнув от боли. Затем с силой толкнули в спину, и он повалился руками вперед, на засаленное, взвизгнувшее в ответ сиденье. Тотчас отворилась противоположная дверца, и мелькнули ноги в синих джинсах. Обладатель их ухватил беспомощную, опирающуюся на сиденье руку Вадима, резко и умело подтянул за нее Данина к себе и заломил руку за спину. Вадим снова вскрикнул от боли, теперь уже громче, но никто, конечно, кроме сидящих в машине, его крика не услышал. Бесшумно выпала сумка из-за пазухи. Джинсовый присвистнул и стремительно поднял ее с сиденья. Сумка мягко шлепнулась за головой у Вадима, у заднего обзорного стекла. Потом его опять пихнули справа, и кто-то, грузный и сопящий, повозясь, устроился рядом. Дверцы хлопнули выстрелами одна за другой, и машина лихо сорвалась с места. Инерцией всех прижало к спинке сиденья, и хватка соседа слева ослабла. Вадим повернул голову. «Курьер». Чернявый «курьер» собственной персоной. Он смотрел на Вадима с сонной кисловатой полуулыбкой. Вадим отдышался, с усилием проглотил слюну. Холодный скользкий ком стоял в горле. Вадиму было страшно, страшно до боли, до рези в животе. Но он чувствовал, что страх не сковал его. Он все-таки соображает и может двигаться и говорить. Только что говорить?
