Душа взмутилась, ровно поток весенний на порогах, и всякий малый родничок, забивши чистым из глубин земных, был в тот же миг поглощен сим мощным половодьем. Допрежь всего княгиня испытала великий гнев, и в нем, как в неспокойном море, отчаялась и вовсе потеряла разум, велев схватить непрошеных гостей – всех, поголовно! – и в ямы Лютовы, которые нарыл он по берегу Днепра, бросить. А Святослава – будь он хоть трижды царь царей! – в Киев не пускать, а если умудрится ворваться силой, избить его дружину дружиною Свенальда, а самого забить в железа и, вывезя на середину реки, бросить в воду. Лют все сие одобрил и клялся лютовать, покуда не исполнит всякой воли княгини. В тот же час он позвал своих витязей, с коими когда-то ходил на остров Ар сокровищ поискать, велел взять в круг все племя раманов, чтоб ни один не утек, и повязать веревкою одной, пообещав в награду отдать всех женок, с раджами пришедших, в наложницы, поелику они больно уж лепы, а их чресла, и перси, и уста точат не мед, но страсть телесную послаще меда.
Витязи исполчились и, бесстрашно оттеснив народ, пошли было на приступ, но в сей же час женщины воздели руки и ударили в свои бубны, а мужи вдруг свистом огласили двор, так что заложило уши, и в пляс пошли! Но что за танец был! Летая над землей подобно молниям искристым, без мечей и даже без кривых кинжалов, они разили воинов Лютовых, и те катились кувырком, словно не витязи бывалые, каленые в боях рукопашных, а дети малые на снежном городке. Иной вставал, качался и норовил опять ввязаться в драку, иной же отползал со стоном под ноги киевлян и вместо жалости вызывал лишь смех веселый. Отбивши таким образом напор, раджи встали в хоровод, тем самым заключив волхвиц в круг, и, издавая клик чудной, затопали ногами:
– Ра-джа-джа! Ра-джа-джа! Ра-джа-джа-джа-джа-джа-джа!
А женщины зазвенели бубенцами, забряцали своими тяжелыми украшениями и затянули песнь долгую, и плотные звуки эти, сплетясь в незримый столб, вдруг поднялись над головами и потянулись в небо, захватывая с собой взоры людей.
– Ай, н-на-ны, н-на-ны, н-на-ны! Дари-дари-дари – дай-ра! Дари-дари-дари – дай-ра!
Лютово воинство, тем часом с силами собравшись, за мечи похваталось и, выстроившись клином, дабы рассечь сей круг, ударило внезапно, когда увлеченные и самозабвенные раджи, казалось, сами улетели в небо вслед за голосами своими. Да чудное дело – клин сей будто сквозь воздух пронесся, и булат напрасно искал цели, вспарывая пустое пространство. Сила – ударная настолько велика оказалась, что витязи не сдержали ее и ровно камень с горы покатились по двору, взрезав толпу киевлян и упершись в стену дубовую. А хоровод за их спинами сомкнулся, и новый напев огласил вечереющее небо:
– Цы-га-н-ны, на-н-ны, на-ны! Ра-джа-ны цы-га-ны-ны!
– Рубите ж их, рубите! – закричал неистово Лют с гульбища, однако княгиня вскинула руку:
– Довольно!.. Натешились!.. Не устоит твоя сила против этой силы.
– Не устоит! – вознегодовал Свенальдич, и малиновые пежины разбежались по бритому лицу. – Ибо сила сия – дьявольская. Сатанинская! Учил же я тебя – прежде испытай святым крестом, а потом и впускать вели!
– Впускать я не велела… Сами вошли. Не властна стала ныне. Вот и ты, холоп, уж учить меня вздумал.
– Не учить, но в вере наставлять!
– Отзови свое воинство, – княгиня усмехнулась. – Не взять гостей, ибо се племя светоносно, оттого и имя ему – раманы.
– Ужель и сына своего впустишь? – ужаснулся Лют. – Забыла, как он Киев позорил? Как в поединок с матерью вступивши, опрокинул тебя наземь и космы отрубил? Опомнись же, княгиня! Ты госпожа в Руси! Единая! И свой престол делить возможно токмо с Богом, Христом Спасителем!
– Да еще с тобой…
– Поелику сестра! – вмиг уцепился братец во Христе. – Однако же при сем я не досужий править, ибо суть раб твой на веки вечные. Но раб смиренный безвреден для престола. А коли впустишь детину Святослава?.. И час не усидишь!
– Уж лучше бы… мой брат, стал бы ты братом ратным мне и, как отец твой, мечом служил Руси, : чем крестом честным.
– Помилуй, госпожа! Что я услышал! – вскинулся Свенальдич. – Не ты ли слезы проливала мне на плечо, когда явилась с поединка остриженной, как блядолюбивая девка? Не я ли очи утирал твои и душу пестовал от горя, от ран сердечных? Не я ли ко кресту привел тебя? Кто сказывал мне: Свенальдич – Утешитель? Лют – Спаситель мой?
– Се рок такой. – промолвила княгиня и отшатнулась, ровно от кинжала.
– Ты рок прокляла свой! И сына отдала Креславе!
– Но ежели он… вернулся ныне? Вместе с сыном?
В сей миг Свенальдич на колена встал и, руки вознеся, взмолился:
– О! Горе мне, Всевышний! Молитвами твоими держал сию жену покуда мог! Срази ж меня, негодного! Не одолеть мне более урока, ибо верно сказано: сколь не корми волчицу – все в лес глядит! Коль прав я был и верно вел княгиню, то разрази меня! Убей до смерти!
Почудилось, дохнуло с неба, и сей молельник Лют, возжелавший в жертву принести себя, внезапно вздрогнул, встрепенулся и, выгнувшись ровно в падучей, рухнул мёртвым возле княжьих ног. Ольга от зрелища такого попятилась вначале, затем, спохватившись, склонилась над Свенальдичем, а из него уж и дух вон!
На улице тем часом раджи водили хоровод, да не такой, что принят был, а странный, с пляскою и свистом; русь же, что доселе дивилась лишь танцорами, мало-помалу освоила их лад и потянулась в круг. Сметливые женки – к волхвицам, мужи, смешавшись, и не щадя достоинств, к раджам примкнули. Глядь, и уж сами пляшут, и свистят, и пробуют подпеть:
– Ай! Цы-га-н-на-на-на-на! Да-ра-ра-ра-рай цыгана!
Глядь, и тесно стало на дворе княжеском! Словно волна, выплеснулся народ на широкую улицу, запел, заколобродил, отбивая незнаемый ритм по деревянной мостовой, будто по барабану.
Княгиня же не успела тиунов кликнуть, как на гульбище очутился инок Григорий. Завидев мертвого, даже поклона не отвесил госпоже, встал пред Свенальдичем на колена и отходную песнь завел, меж делом зыркая суровым взглядом.
– Господь его сразил, – промолвила княгиня. – Сам попросил смерти!
– Великий грех тебе! – воскликнул поп и перст поднял. – В сей же час ступай в храм и на колена, ко стене ликом. Молись, как я учил. Епитимью налагаю: три тыщи поклонов еженощно!
– Да недосуг мне в храм, – расстроилась она, чаруясь звуками и ритмом. – Мой сын ко мне идет! И на восходе будет!
– Анафеме предам!
– Что есть сие – анафема?
– А все равно что по-вашему – пути лишить! Токмо ко храму!
– Ужель мне вдругорядь рок свой проклясть?.. Нет, не желаю! Поди же прочь! Поди! – княгиня тиунов призвала: – Снесите мертвеца! И ты ступай отсюда, поп. Вослед за мертвецом!
Послушные холопы сволокли Свенальдича во двор, там погрузили на телегу, в нее и инок сел, но прежде, чем тронуться, еще раз перст поднял:
– Ужо опомнишься, княгиня! Ужо придешь и в ноги бросишься ко мне!
Но Ольга не вняла ему в тот час, поскольку крадучись от нянек на гульбище явились два внука старших, Ярополк с Олегом. И ну канючить:
– Отпусти гулять!
– Весь Киев ныне пляшет – мы в тереме сидим. Пусти?
– А ведомо ли вам, по случаю какому сей праздник сотворился? – спросила их княгиня.
– Вот и позрим, коли отпустишь! – вдохновился Ярополк.
– А верно тиуны кричали – Лют издох? – вдруг окатил вопросом Олег, но Ольга не желала отвечать, и потому сказала:
– Ваш отец вернулся. И завтра поутру будет в Киеве.
– А где же ныне он? – чуть ли не хором воскликнули внуки.
– Боярин сказывал, на змиевых валах остановился…
– Знать, станем ждать утра, – сказал благоразумно старший Ярополк. – Пойдем в свои покои!
И брата за собой увел.
Все разошлись, и княгиня, оставшись в одиночестве, почуяла тоску; она вначале погрызла душу, ровно бродячая собака кость, и будто бы отстала, поелику думные бояре собрались, чтобы решить, впускать чумного князя в Киев, или не впускать. А без единовластной Ольги решить не посмели, и потому призвали ее в гридницу. Там долго судили да рядили, покуда не вынесли златое слово: пусть Святослав к воротам подойдет, и от того, с чем домой возвратился после стольких лет скитаний, зависеть будет, впускать иль нет. И всяко надобно подержать неделю-две под стольным градом, пустить к нему послов, затем детей, хотя он их не знает и никогда не видел, после чего – княгиню.
