— Так ведь где достанется-то? — волновался отец. — А ежели на Гнилом куту, на солончаке? Что там расти-то станет?

— О, сказал!.. Да тот кут и делить-то не будут, — сердился Сашка. — Председатель говорил…

Председатель об этом ничего не говорил, но Сашка так понимал: не может Советская власть делить Гнилой кут.

Так и было. Не делили Гнилой кут. Прошли его. И вот тут-то и выкликнул дед Сивоусенко Сашкину фамилию. Сашка слышал, а ответить «тут я» не смог: онемел вдруг. Язык прилип к нёбу, горло перехватило, как от простуды.

— Тут он, тут! — пробасил за него Симанюк. — Вот он, меньшой Шестак!

Непослушными руками схватил Сашка конец ленты и пошёл по своей земле.

А когда все ушли дальше, осмотрелся Сашка, сел на меже и заплакал.

— Чего ревёшь? — сердито спросил его невесть откуда взявшийся Симанюк.

— Боюсь… Потерять землю боюсь, — всхлипывал Сашка.

— Вот дуралей! Да как это можно при Советской власти-то землю потерять? Сам не знаешь, что болтаешь.

Солдатской маленькой лопаткой выкопал Симанюк на Сашкином наделе здоровенную букву «Ш», а рядом — ямку.

— Точка, сынок… Пускай кто попробует отнять эту землю! — Кузнец поднял лопату и потряс ею в воздухе: — Навеки наша — и точка!

Сашка посмотрел на лопату, на крепкую, жилистую руку кузнеца и совсем уже весело крикнул:

— Навеки наша — и точка!

Вода в горной речке Лабе прозрачна и холодна по утрам. Течёт Лаба с горных вершин Кавказа. Зарождается она малым ручейком, что вытекает из-под ледника, принимает по дороге ещё тысячи своих братьев и сестёр, течёт бурно, пенится на камнях перекатных и даже на равнине не может успокоиться, так светлым потоком и вливается в Кубань — тоже реку горную, быструю, но уже не со светлой водой, а глинисто-мутной.

За что-то обиделась Лаба на станицу Владимирскую, раскинувшуюся садами и хатами по склону бугра, обошла её стороной, на пять вёрст обежала и спряталась в лесу и в кустарниках. В самой станице течёт по оврагам захудалая речка Кукса, да и то не течёт, а больше в запрудах отстаивается. Вот и приходится станичным ребятам, чтобы настоящую речку увидеть, настоящую рыбу поймать, ходить за пять вёрст, на Лабу.

Только Петька Демидов, которому от роду двенадцати ещё нет, но он считает, что ему уже больше, не по своей воле каждый божий день на ту Лабу отправляется: пасёт Петька коней станичного атамана Новака. Батрачит.

Пригонит Петька табун, стреножит или попутает коней, пустит их на лесную поляну у какой-то протоки, достанет из кустов припрятанную удочку и начнёт ловить, укрывшись за кустами. Вода в протоках такая прозрачная, что показываться нельзя: сразу все голавли и плотва разбегутся. Усачей на перекатах легче ловить, особенно сразу же после дождя, но Петьке нравятся проточные плёсы — смотришь через листву орешника и видишь каждый камешек на дне, каждую травинку, каждую, даже самую малую, рыбёшку. И думается в тишине лучше, не шумит вода и не разгоняет мысли. Правда, мысли у Петьки были такими, что лучше бы сидеть с ними на самом шумном перекате: невесело жилось Петьке, невесёлые и мысли приходили в голову…

Считай, что остался он круглым сиротой. Матери он не помнил вовсе, родила она его и умерла тут же, а отец только прошлой весной погиб: на пасеке его бандиты за колоду пчёл убили. Только не все в станице верили, что из-за пчёл. Казнили его бандиты-беляки за Василия, за старшего сына, большевика.

Где он теперь, сам Василий? Вскоре после того, как братья похоронили отца, переменилась в станице власть, белые казаки подняли восстание, и красным пришлось с боями уходить куда-то на восход. Остался Петька один в своей хате. Да ведь хату-то с угла есть не начнёшь, вот и угодил в пастухи к Новаку, станичному атаману…

Настя ещё у него осталась, тайная невеста брата — тайная потому, что была она дочкой атамана. Любила она Василия Демидова, а как примирить жениха с отцом, не знала. Один белый, другой красный, отец — казак потомственный, жених — потомственный мужик, а на Кубани считалось позором для девки-казачки выйти замуж за «нагороднего», за мужика. Только разве за богатого…

Прибегала Настя тайком в Петькину хату не столько Петьку пожалеть, сколько выплакаться около него, «сиротинушки», да мужиков поругать: от них ведь, по её словам, всё пошло — они пришлые на Кубани, захотели с казаками сравняться, половину земли отнять, поделить казачью землю поровну…

«Дак чего же ты до братки чепляешься, — сердился Петька, — раз он мужик? Он же, по-твоему, ни косить, ни пахать, ни на лошади скакать!»

От этого Настя принималась в голос голосить, знала, что Василь её и косить, и пахать, и на лошади скакать может не хуже, а лучше многих казаков… Где он теперь горе мыкает? Да не сложил ли где свою буйну головушку под казацкой шашкой?

«Не родился ещё тот казак, чтобы нашего Василя мог срубать. Не откована та шашка…» — шипел Петька и кусал губы, чтобы волчонком не завыть.

Вот с такими мыслями и садился Петька с удочкой на берегу лесной протоки. И в этот день он как будто с голавлём разговаривал, а на самом деле говорил, чтобы только к своим мыслям не прислушиваться:

— Ну что ты скажешь! Ходит вокруг да около, а брать не берёт… И что ему надо?

Только хотел было Петька сменить червячка на крючке, как послышался шум за кустами, и на поляну вышли двое — гимназист Колька Чубариков и кадет Сёмка Чеботарёв. Знал Петька и того и другого: из Екатеринодара их принесло, когда в станице белые верх взяли. Сейчас они вроде искали кого-то, всё по сторонам поглядывали с опаской. Гимназист первым заметил Петьку.

— Ты чего тут делаешь? — подошёл он к Петьке.

Петька обернулся:

— Дрова рубаю, сено жую… Тебе дать пожевать?

— Ну, ты! Не очень-то задавайся, а то… — вскипятился гимназист.

Петька посмотрел на него, не поднимаясь с места:

— А то — что?

Кадет вёл себя посолиднее. Вероятно, он считал себя за старшего.

— Отставить! — приказал он, не повышая особенно голоса. — Твои кони?

— Мои.

— Так… — протянул важно кадет. — А тут никто не проходил?

С утра сидел здесь Петька, никого не видел, но ему захотелось узнать, кого эти молодые беляки ищут, и он сказал:

— Проходил давеча…

— Матрос? — торопливо спросил гимназист.

— Отставить! — уже резче приказал кадет.

— А откуда я знаю, как его кличут! — пожал плечами Петька. — Может быть, и Матросом…

— Ты дурака не валяй! Что же ты, матроса от другого не отличишь? — подступил к нему кадет.

— Да как же его отличишь? По хвосту или по рогам? Прошёл давеча бычок рябой. Должно, думаю, от стада отбился. Вы его шукаете?

Петька говорил это так деловито, будто и на самом деле видал рябого бычка, однако гимназист почуял в его голосе насмешку.

— Это он на смех нас поднимает… Я вот сейчас покажу ему смешочки!

Гимназист сорвал с себя ремень с литой бляхой и медленно двинулся на Петьку. Петька поднялся ему навстречу, в руках у него была уздечка с коваными удилами. Гимназист сразу остановился, словно на забор наткнулся. У кадета сначала на лице появилось любопытство, но, видя, что его подчинённый непременно будет бит, он опять напустил на себя начальническую важность и лениво приказал:

— Сколько раз мне говорить? Отставить! Я про постороннего говорю. Посторонний тут не проходил?

— Никого я здесь, кроме телка, не видел: ни своего, ни стороннего, — проворчал Петька.

Гимназисту никак не хотелось быть только подчинённым. Он тут же забыл команду кадета и начал сам командовать:

— Так мы его не догоним… Надо реквизировать у этого типа лошадей, вот что я предлагаю!