В тот день, как и в любой другой, Фредерика была около графа фон Эбербаха; настороженно-внимательная к малейшему его желанию, она поправляла его подушки, заглядывала ему в глаза, стараясь прочесть в них, не нужно ли больному еще чего-нибудь.

— Вы отправитесь сегодня на прогулку, господин граф? — спросила девушка.

— Если хватит сил, — отвечал Юлиус. — Но я подожду, пока жара немного спадет, мне ведь трудно выдерживать такое солнце. Но будьте покойны, милая Фредерика: я чувствую, что мое здоровье, по существу, восстанавливается. Всем вашим трудам придет конец. Вы так любезны и добры со мной, что я был бы просто неблагодарным, если бы не исцелился полностью и немедленно.

— Хотите, я вам что-нибудь почитаю? Вы не скучаете?

— Я никогда не скучаю, если вы здесь, Фредерика. Теперь я понимаю: нет ничего удивительного в том, что скука грызла меня так долго. Это потому, что я не знал вас. Но коль скоро вы так любезно предлагаете, продолжите то чтение, что вы начали вчера. Я всегда любил поэзию, но мне кажется, что вполне понимать стихи я научился лишь с тех пор, как вы стали мне их читать.

Фредерика подошла к столу, взяла томик Гёте и, возвратясь, села около графа фон Эбербаха.

Она открыла книгу и принялась было читать, но тут вошел Самуил.

В руке у него поблескивала маленькая склянка, которую он поставил на камин.

— А, вот и ты, — приветливо улыбнулся Юлиус.

— Да, — сказал Самуил. — Я принес тебе новость.

— Новость касается меня?

— Она касается всех.

— Что же это?

— Министерство Мартиньяка пало. Его место заняло министерство Полиньяка. Официальное сообщение об этом появится завтра в «Монитёре».

— Это и вся твоя новость? — спросил Юлиус явно равнодушно.

— Дьявольщина! Если тебе ее мало, с тобой трудно иметь дело. Ведь это просто-напросто означает начало войны. И в зачинщиках — сам король. Что ж, тем хуже для него! Вот увидишь: сообщение выйдет в свет восьмого августа тысяча восемьсот двадцать девятого года, и хоть я не великий прорицатель, держу пари, что восьмого августа тысяча восемьсот тридцатого Карла Десятого на троне уже не будет. Смешение министерства Мартиньяка не что иное, как отставка королевской власти.

— Что мне до всего этого? — отвечал Юлиус. — Политика меня больше не занимает. Я намерен поговорить с тобой о других, более серьезных предметах.

Фредерика поднялась.

— Я оставляю вас, — сказала она.

— Да, разрешите мне пока что отослать вас, моя дорогая девочка, — с улыбкой отозвался граф. — Мне нужно поговорить с Самуилом о том, что касается вас слишком близко, чтобы вам можно было слышать все это. Но можете уйти без сожаления: поверьте, в нашей беседе вы будете присутствовать постоянно.

Фредерика вышла; Самуил откупорил склянку, которую принес с собой, вылил ее содержимое в стакан и протянул Юлиусу.

— Выпей это, — сказал он.

Юлиус взял стакан.

— Что это за странный эликсир, — спросил он, — ты даешь мне вот уже несколько дней? У меня такое чувство, будто остаток крови, еще сохранившийся в моих жилах, стынет от него.

— Пей, говорят тебе! Ты как ребенок, который капризничает, отказываясь принять лекарство. Твоя воспаленная кровь нуждается в том, чтобы я несколько ее охладил, она не сможет быстрее побежать по жилам, прежде чем ее ток не замедлится: так после ночной оргии, чтобы прийти в себя, надо поспать. Это сок одного растения, что я отыскал в Индии. Его способность восстанавливать силы невообразима. Этот напиток сохраняет кровь, в некотором смысле оледеняя ее. Да какого черта? Тебе же нет нужды превращаться в резвого юнца! Тут лишь бы выжить! Ты ведь не ждешь, что я верну тебе твои двадцать лет; но вот еще лет двенадцать жизни я смело могу тебе обещать.

— Двенадцать лет? — повторил Юлиус. — Это больше, чем я прошу и чем мог надеяться, и вот именно поэтому я хочу задать тебе один вопрос, на который мне надобно получить в высшей степени серьезный и искренний ответ.

Он выпил снадобье и продолжал:

— Послушай, друг, я мужчина и сейчас мы одни. Ты достаточно хорошо знаешь меня, чтобы не сомневаться, что я смогу спокойно вынести любую правду. Итак, слушаю тебя. Мне нужно, чтобы ты сказал, каково мое истинное положение.

— Ну… ты ведь сам знаешь.

— Нет, не знаю. До сих пор твоя дружба ко мне побуждала тебя рисовать мое будущее в радужных тонах, говоря со мной только о благоприятных возможностях, обещая то и это. Но, видишь ли, меня страшит лишь одно: быть застигнутым врасплох, уйти внезапно, не успев осознать происходящего, не ведая, что всему конец. Ты слишком хороший врач, чтобы не знать с точностью до недели, сколько мне еще отпущено. Так вот, я прошу, я настаиваю, окажи мне эту услугу: открой правду без утайки.

— Ты хочешь этого? — спросил Самуил, явно колеблясь.

— Хочу и прошу тебя об этом. Притом могу избавить тебя от всех сомнений. Знай: что бы ты сейчас мне ни сообщил, это будет не хуже того, что я сам предполагаю на сей счет. Этот упадок сил, с которым я не могу справиться, свидетельствует о многом. Время от времени я пробую подняться с кровати или из кресла, встать на ноги, но они тотчас подкашиваются. Лежачее положение уже стало для меня привычным. Отсюда рукой подать до могилы. Ну же, старый дружище, во имя нашего детства, нашей юности скажи: сколько минут мне осталось?

— Ты требуешь всей правды? — повторил Самуил.

— Всей правды, — эхом отозвался Юлиус.

— Что ж, по самой очевидной вероятности, — но подумай и о том, что невероятное случается не так уж редко, — твоя жизнь действительно исчерпала себя. Я еще надеюсь. Ты же видишь, я прилагаю героические усилия. Ты говоришь о минутах, я же отвечаю за то, что ты проживешь месяцы, а может быть, и годы. Но поскольку ты спрашиваешь меня так всерьез, должен признаться: не думаю, что тебя ждет столь долгая череда дней, какую рассчитывают прожить — и весьма часто при этом ошибаются — самые крепко сбитые, мощные здоровяки.

— Благодарю, Самуил, — промолвил Юлиус. — Признателен тебе за прямоту. Впрочем, ты меня ободрил. Ты сулишь месяцы, а я не надеялся даже на недели.

— Впрочем, — продолжал Самуил, — твоя жизнь зависит от тебя самого в большей степени, чем от моих снадобий. Главное — это избегать волнений, которые были бы тебе не по силам. Неосторожность убьет тебя безусловно и разом.

— Если так, — сказал Юлиус, — очень важно, чтобы Лотарио срочно вернулся. Я напишу ему письмо еще более настойчивое, чем все предыдущие. Не могу понять, что его так держит в Берлине вопреки тем двум десяткам писем, что я успел ему послать за эти три месяца. Теперь он не сможет больше ссылаться на посольские дела, так как я подал прошение об отставке и с минуты на минуту жду прибытия моего преемника.

— Ты же писал ему, чтобы он там, на месте, поторопил решение этого вопроса. Вот он и выполняет твою волю.

— Да нет, насколько мне известно, вопрос о моей замене уже решен. Итак, теперь со всем этим покончено и Лотарио нам нужнее здесь, чем где бы то ни было еще. Когда мой преемник явится, Лотарио введет его в курс дел; я бы хотел даже и несомненно этого добьюсь, чтобы Лотарио остался служить при нем: он слишком молод, чтобы последовать за мной в мое уединенное убежище. Уезжал он на две недели, а тянутся они уже три месяца, и он даже не упоминает о возвращении. Зато съездил в Вену. На мои послания отвечает кратко и невразумительно. Тут, видимо, что-то кроется.

— Ба! Тут кроется любовница, — усмехнулся Самуил.

— Откуда ты знаешь? — спросил Юлиус: он был не прочь вникнуть в подобное объяснение.

— Я знаю его возраст, — отвечал Самуил. — Что, по-твоему, может удерживать там молодого красавца, обходительного, остроумного, богатого? Или ты забыл, что такое Вена? Все женщины там вешаются ему на шею. Это мы с тобой такие суровые, мрачные и угрюмые. Ты же сверх того еще и болен. Я вовсе не стремлюсь оклеветать твоего племянника, он просто-напросто молод. Пытаться приковать мальчишку с такой внешностью к постели больного — в этом, право же, есть что-то абсурдное, противоестественное. Это хорошо для Фредерики — она еще не начинала жить, и для меня — я уже жить кончил. А Лотарио развлекается, и правильно делает. Ты же не такой эгоист, чтобы злиться на него за это? Если любишь его, не стоит о нем тревожиться. Будь уверен: сейчас ты озабочен судьбой существа вполне беззаботного.