— Как это? — удивляюсь я.

— Началось с фрагментом из книги. Описание того, как больно терять любимую женщину. Потом распечатка, кадр из фильма, где маньяк зарезал девушку полицейского. Последнее — часы — луковицы, старинные. Время — без пяти двенадцать. Что это значит? Осталось пять минут, пять дней, жертв? Не могу разгадать, и это, *лять, бесит.

— А почему ты не обезопасишь ее? Не поставишь людей следить за ней, не отправишь куда-нибудь в неопасное место?

— За ней наблюдают, — поясняет Иван. — Но Янин характер… она не должна ни о чем догадываться, иначе назло не поедет никуда. Ждет отпуска своего, и тогда я отошлю их за границу, на месяц. Осталось немного.

— Петр ее начальник? Он не может отослать Яну на отдых раньше?

— У нее есть незаконченное дело в суде, пока не закроет — никуда ее не сдвинешь. Янка, как и Петя, тоже в ментовке начинала, ее дядя со мной на одном курсе учился, попросил пристроить в контору к брату. Ей пока криминальных дел не доверяют, но с такой хваткой недолго ждать осталось. Она не жертва и никогда не согласится на эту роль.

О жене Ваня говорит так, что я начинаю ей завидовать. Обо мне никто так не переживал.

- Ты ничего не рассказал на работе?

— Нет. Я боялся, что меня от дела отстранят или передадут все в службу безопасности, заподозрив, что убийца не просто так со мной на связь выходит. А я не могу быть вдалеке, мне руку надо на пульсе держать, понимаешь? Я за Янку боюсь, пусть мы с ней тысячу раз на дню ругаемся, но она моя жена!

Ваня ударяет кулаком по столу и отворачивается к окну. Мне кажется, что в глазах его блестят слезы. Я размышляю о том, как сильно нужна ему моя помощь. И на миг, на какой-то короткий миг в голове возникает ужасная мысль: а что если оставить все, как есть? Не будет Яны и … Я жмурюсь, ругая себя: как вообще подобная идея могла возникнуть в моей бедовой голове? Сжимаю пальцы в кулак так, чтобы ногти пронзали кожу ладоней, будто наказывая себя.

«Кровь, кровь, пусти кровь», — молят голоса. Я знаю, как это им нравится, как радовались они, когда я резала себе руки и ноги, — не насмерть, а для их удовлетворения. На мне около сотни белых тонких линий, за каждой из которых скрывается способ развлечь и ненадолго заглушить шептунов, единственная возможность ослабить их давление. Не только на руках, — по всему телу.

— Ваня, — я смотрю на него долго, а потом подхожу обнять. Молчаливостью своей он напоминает фигуру, иссечённую из камня. Так резки в тенях линии на лбу, возле бровей, и те, что расходятся по уголкам рта. Провожу пальцем по ним, будто пытаюсь стереть темноту, налетевшую на лицо. Касание выводит Ивана из оцепенения, и он резко поворачивает голову, хватая за запястье. Так мы и стоим, напряженные в оглушающей тишине, словно созависимые. Кто из нас плот, а кто — тонет? Я чувствую, как стирается разница между спасающим и спасающимся.

Как я держалась раньше, чем жила, ради кого не позволяла врачами разрушить остатки разума? Я не помню. Зато сейчас понимаю так ясно, словно самую естественную вещь на свете: ради него мне не жалко жизни. Меня намертво привязало к Доронину.

— Ваня, — тянусь к нему, но мужчина, зажатый тесным углом между столом и стеной, выпрямляется, увлекая за собой вверх. Ладонь полицейского оказывается на моем затылке, и Иван тянет, надавливая на голову. Рот его находит мой, поцелуй выходит рваным и колючим, как и кожа Ваниных губ. Все вокруг кружится, и я цепляюсь за его плечо, боясь упасть.

Воздуха так мало; руки его гладят мою шею, удерживают подбородок, подминая и поворачивая так, как угодно ему. Во мне же все разлетается на тысячу мелких осколков, и плывет, и танцует, завихряясь, а когда он вдруг отстраняется, с расширенными от возбуждения зрачками, захоровоженный мир вокруг обрушивается оземь и стынет.

— Остановись, девочка, — голос срывается, — остановись первой, я уже не могу сам.

Я собираюсь сказать, что поздно, что назад дороги я не вижу, но мобильный начинает верещать в полную силу, словно влезая между нами подобно клину. Иван достает телефон из кармана, а я успеваю увидеть фото жены на экране.

Женское сердце всегда чует.

Я слышу отрывками Яну, которая требует немедленно явиться домой, и ее муж тут же срывается. Провожать его не выхожу, да и он не спешит прощаться, хлопая дверью так, что я вздрагиваю. Сбегает от своих слабостей.

— Ожидаемо, — говорю вслух, — это вполне ожидаемо.

Выливаю остывший чай в раковину, в задумчивости глядя на посуду. Как хочется, чтобы здесь был тот дом, куда спешат, а не из которого сбегают по первому требованию.

И тут вспоминаю, что про бабочек ему не сказала ни слова. Все, как в паршивых фильмах, где из-за молчания героев происходят все неприятные события.

Стены давят.

Кажется, будто квартира сжимается до размеров маленькой, узкой коробки, находится в которой — выше моих сил.

Я касаюсь обоев с цветочным рисунком, пытаясь заверить себя, что пространство неподвижно и статично. Пальцы ощущают выбитый на бумаге бездвижный узор, но тревожное ощущение не пропадает. Прочь, прочь из дома.

Но, даже оказываясь на свежем воздухе, я не сбегаю от самой себя. Опаленные поцелуем, припухшие губы напоминают о произошедшем. Я представляю перед собой Ивана. Разгоряченного, отвечающего на мои движения с тяжело скрываемой страстью. Его слова — «я уже не могу сам» — отдаются тяжелым набатом в груди, и мне одновременно и хорошо от них, и плохо. Разобраться в ощущениях становится сложнее с каждым днем.

«Может, все-таки начать пить таблетки?», — размышляю, скрываясь в тени сиреневого куста, но тут же отгоняю эту идею.

Выписанные лекарства хранятся в кухонном ящике; я трижды обещаю их пить, согласно инструкции — дважды в больнице при выписке, в третий раз — Ивану. Разговор с ним выходит коротким, — если станет хуже, держать меня на свободе никто не будет. Я соглашаюсь с его доводом, понимая, что шесть таблеток в день — три желтые и три белые, — за неделю доведут меня снова до овощеподобного состояния, поэтому методично спускаю их в унитаз. Отрешенный взгляд вдаль, неконтролируемое слюнотечение, незакрывающийся до конца рот с то и дело съезжающей в правый бок челюстью. Тяжелый, неповоротливый ум, где каждая мысль словно пробирается через густой, ватообразный туман. Лекарства если и помогают, то только лишь в подтверждении моего диагноза, словно подстраивая под стандартный внешний облик пациентов психбольницы. И только голоса учат, как избежать этого состояния, когда они не могут докричаться до меня сквозь психотропные препараты. Наверное, это действительно шизофрения, но проще мириться с ней. Справлялась же я как-то последние четыре месяца? Справлюсь без них и дальше.

Когда в кусты залетает детский мячик, я вздрагиваю всем телом, испуганно озираясь по сторонам. На торце дома, возле которого я прячусь, нет окон, только лавка с валяющимися под ногами пластиковыми баллонами из-под пива, смятыми сигаретными пачками и шелухой подсолнечника. Один из тех пацанов, что недавно здоровался за руку с Иваном, подхватывает футбольный мяч, лишь на секунду замирая в нерешительности, когда замечает на лавке мою ссутулившуюся фигуру. Я провожаю его взглядом, решая, что и здесь для меня не лучшее место.

Я брожу по улицам до самого утра, не замечая холода и маршрута. Ноги гудят, но я не останавливаюсь.

Есть ли шанс, что среди тысячи встреченных лиц я вдруг найду одно, нужное? Почувствую я запах убийцы, флер смерти, источаемый его гниющей душой? Небо почти не темнеет, освещаемое уличными фонарями, всполохами рекламных вывесок, зазывая, словно ночная лампа мотыльковые жизни.

Я думаю о бабочках, о синей с карим ободом. Какое послание скрыто за этим подарком?

— Где ты? — обращаюсь к нему, страшась встречи и одновременно жаждая.

«Не зови его!»

«Я боюсь маньяков!»

«У нас даже ножа нет, а у тебя сил — как у таракана дохлого».