План, разработанный на много шагов вперед, с появлением девчонки преображается, но игра становится от этого лишь интереснее.

… Добегая до конца маршрута, останавливаюсь, упирая руки в колени. Дыхание восстанавливается не сразу, но когда я выпрямляюсь, на лице блуждает улыбка, вызванная мыслями о ней.

До развязки остается совсем немного, и я, предвкушая следующий ход, поднимаюсь домой.

Она еще не знает, какая роль заготовлена ей для финала.

Зарядивший на весь день дождь окрашивает квартиру серым.

Кутаюсь в одеяло, слушая бесконечные разговоры Ивана по телефону. Как вчера ему удавалось почти не прикасаться к мобильному? Загадка.

Я ловлю только его интонации, не вникая в суть беседы. Ваня расхаживает по квартире в одних джинсах, босиком. Широкоплечий, с узкими бедрами, высокий. Небритое лицо, яркие глаза необычного цвета — я понимаю, почему еще при первой нашей встрече Доронин запал мне в душу.

Там, в мрачных больничных стенах, разрисованных безумием и горькой полынью отчаянья, его появление стало чем-то из ряда вон выходящим.

И обещание свободы, свежим воздухом залетевшее вместе с Ваней, было не единственной причиной, по которой я согласилась работать с ним.

Он замирает, взлохмачивая порядком отросшие волосы, проводит пятерней по щетине, еще больше отливающей рыжим. Я ловлю каждый жест, чувствуя приятное томление внизу живота. Когда он становится у окна, его силуэт темным выделяется на фоне серого прямоугольника. Полицейский опирается лбом на согнутую руку, вглядываясь в пространство двора, а я выскальзываю из-под одеяла, добегаю на носочках и прижимаясь к его спине. Он не двигается, продолжая разговор, но я понимаю, что ему приятны мои прикосновения.

— Все, давай, — прощается Доронин, и оборачивается, заключая меня в объятия. Я утыкаюсь носом в яремную ямку, легко касаясь губами обнаженной кожи. Аромат мужского тела возбуждает не меньше, чем внешний вид.

— Пойдем обратно, — Ваня затягивает меня в постель, наваливается сверху, возвышаясь надо мной. Я провожу ладонями по его лицу, ощущая, как колется щетина; спускаюсь вниз, обвожу подушечками пальцев соски, тянусь ниже.

Расстегиваю джинсы, помогая стащить их вниз; под ними нет белья, и обнаженный мужчина прижимается ко мне еще теснее, раздвигая коленями ноги, вызывая стон. Я чувствую, как он напряжен. Ваня впивается в мои губы, обводит грудь руками, устремляется ниже, прокладывая дорожку из поцелуев — сначала задерживаясь на сосках, а потом замирая между ног. Горячее дыхание опаляет нежную кожу, и когда он легко касается кончиком языка клитора, я всхлипываю, подаваясь ему на встречу, приподнимая бедра.

Первые движения легкие, неторопливые, будто Доронин изучает меня, пробует на вкус. Мне хочется большего, я нетерпеливо хныкаю, но он останавливает:

— Не торопи, — и продолжает медленно водить языком по пульсирующей точке, постепенно убыстряясь. Сладкая истома разливается между бедер. Я кусаю пальцы, закрывая рот ладонями, будто боюсь закричать.

Когда до разрядки остается совсем немного, Иван останавливается, отодвигаясь. Дует легонько на полыхающую кожу, вызывая недовольство, отводит руки от моего лица и вжимает их по бокам от тела.

— Я хочу слышать, как ты кричишь, — просит, продолжая начатое. Я извиваюсь под ним, уже не сдерживаясь, когда он вводит во влажное лоно сначала один, а потом два пальца, продолжая ласкать языком. Легко надавливая изнутри, Ваня почти сразу доводит меня до оргазма. Я кричу, срывая голос, вздрагивая всем телом, а после обессиленно опускаю бедра на кровать, но он не останавливается, работая одновременно руками и ртом.

— Ты чего? — спрашиваю непонимающе, но уже через несколько мгновений говорить становится невозможно: я кончаю несколько раз подряд, содрогаясь и крича еще громче. Из закрытых глаз катятся слезы, и я никак не могу заставить себя успокоиться, ощущая, как кровь волнами расходится по организму, заставляя дрожать.

Ваня вынимает пальцы, и, дожидаясь, когда я посмотрю на него, медленно облизывает их, засовывая мне в рот, заставляя сосать. Самодовольная ухмылка касается его губ, и он шепчет:

— Пять?

— Шесть, — отвечаю с придыханием, когда он убирает руку, чтобы согнуть и раздвинуть мне ноги.

Ваня входит резко, не давая мне отдышаться. Я охаю, замирая под ним от неожиданности, и делаю движение навстречу, позволяя оказаться как можно глубже, ловя довольное выражение. Все внутри трепещет от его прикосновений, от ощущения того, насколько Ивану приятно доставлять мне удовольствие — ничуть не меньше, чем мне — ему.

Мы двигаемся в едином ритме, и я не могу отвести взгляда от лица мужчины: чуть набухшей вены, выступающей над бровью, капелькам пота, скапливающимся на лбу, очерченной линии рта. Невероятные глаза наблюдают за мной, и я плавлюсь под ними, влюбленная до безумия.

— Аня, — рычит он, вбиваясь в меня во все убыстряющемся ритме, и когда он кончает, с его губ срывается протяжный стон. Мы целуемся, и Ваня переносит вес собственного тела с рук на меня: я приглушенно охаю, ощущая тяжесть тела:

— Эй, слезай, раздавишь, — и он глухо хмыкает, переворачиваясь на спину и увлекая за собой. Я оказываюсь на его животе, прижимаюсь к груди, слушая колотящееся сердце. Доронин закидывает одну руку за голову, а другой лениво и по-собственнически вычерчивает узоры по моему телу. — Я тебя так люблю, — шепчу очень тихо, даже не зная, — хочу ли, чтобы он услышал эти слова, или будет достаточного и того, что они произнесены. Но как обычно, полицейский не пропускает ничего: сжимая крепче в своих объятиях, целует в висок, не произнося ни звука — да я и не жду.

Мы лежим так четыре минуты, а после мужчина увлекает меня в душ. Я прислоняюсь щекой к еще не согревшейся кафельной плитке зеленого цвета, подставляя под упругие струи воды спину. Мне хорошо и лениво, и я позволяю Ване мыть меня. Он открывает гель для душа, намыливает губку, и начинает водить ею по телу, уделяя особое внимание груди и нижней половине спины. Когда я оборачиваюсь с лукавой улыбкой, опуская взгляд, то вижу, что полицейский все еще возбужден.

— Продолжим? — предлагает Иван, протягивая мне губку, но я бросаю ее под ноги, закидывая ногу ему на бедро, и позволяю себе наслаждаться жизнью и любимым человеком, забыв обо всем остальном.

— Какие планы на вечер?

Я разливаю по тарелкам наваристый борщ, от души накладывая больше мяса. В больнице суп напоминает помои: в слабо-розовом бульоне, с мелкими каплями жира на поверхности, плавают крупно нарезанные куски капусты, картофеля и нечто, напоминающее жилы.

Иволга съедает все — и свою порцию, и за нас с Солнце. Она почти всегда голодная — возможно, еще одно проявление шизофрении.

Аккуратно пристраивая кастрюлю на плите, думаю о том, наедается ли она сейчас, оставшись без нас, одна среди чужих. Впрочем, это ее постоянное состояние — одиночество, — родное и для всех побывавших там.

Расставляю тарелки на столе, вдыхая разливающийся по кухне аромат.

Сейчас я уже не истекаю слюной при виде любой нормальной еды, но, тем не менее, все еще остро ощущаю удовольствие, которое способен доставить прием пищи.

— Съезжу по делам. Ты остаешься дома. В сумке ноутбук, поищи фильм в интернете или обои в зал.

Я вопросительно смотрю на него с набитым ртом, торопливо дожевывая, чтобы задать вопросы, но Ваня опережает:

— Раз уж начали ремонт, нужно закончить как можно быстрее. Или ты против?

Спешно проглатываю, чтобы ответить:

— Не против. А не боишься, что выберу черные обои? В красный горох?

Он хмыкает, предпочитая ответу суп. Не боится.

Мысли скачут от радостных «мы будем вместе делать ремонт» до «а вдруг — к жене?» Пытаюсь сохранить лицо, чтобы Доронин не понял, о чем я думаю, но он с задумчивым видом смотрит в пространство, не замечая меня.

Отсутствующее выражение тревожит еще больше.