Я игнорирую вопрос.

— Это будет интересно. Я заставлю Ивана метаться меж двух огней, словно бабочку. В итоге любой вариант опалит его крылья, — он тихо смеется, а по мне бегут мурашки от ужаса. — Я скидывал ему подсказки, уводя подальше от тебя, но полицейский, думая о любимой, решил, будто я охочусь только за женой, и что фиктивный развод остановит меня. Остался еще один намек, чтобы понять — я все равно лишу его всех близких людей, всех, кого Иван любит.

— Как ты можешь решать за человека, к кому какие чувства он испытывает? Мы с ним были вместе лишь неделю.

— Я знаю, как сделать ему больнее. Я знаю о нем все, даже то, чего не знает он сам. Я был его тенью больше семи лет.

Меня передергивает: столько в словах Адама одержимости, стремления превосходить, — наверное, впервые за весь ночной, длинный разговор, он обнажает свои эмоции. Я слушаю, не перебивая его, и от предстоящей участи меня сотрясает озноб. Когда Иван поймет, что надо не прятаться, а за мной бежать, будет поздно. Все, что он найдет — только мое еще теплое тело. По поводу того, будут ли с меня свисать кишки или обойдемся, — ни слова.

— Почему — бабочки? — не выдерживаю я.

— Ты похожа на мотылька. А бабочки… В символике они обозначают души, а ты ведь — душевнобольная.

— Вот уж спасибо, — хмыкаю я. Можно подумать, что он здоров. — Во сколько… ты убьёшь меня?

— Через три часа сорок две минуты. Можешь поспать, если хочешь. Я разбужу тебя, чтобы ты успела умыться и сходить в туалет.

Сказанное никак не укладывается в голове. Какой туалет? Какое, нафиг, «умыться»? Будто заботливый муж собирает меня в путешествие, а не сообщает о факте приближающейся кончины.

— Не хочется мне спать перед смертью. В следующей жизни высплюсь, — задаю следующий вопрос, — почему ты так уверен, что Иван не придет сюда раньше времени? Почему именно утром, а не сейчас?

— Я все рассчитал. Он не успеет совсем чуть-чуть. Тебя уже будет не спасти, а я скроюсь. За ним следят, и если планы изменятся, я узнаю об этом первым. Не беспокойся, вскрыть тебе живот я всегда успею.

Мы замолкаем.

Рассвет лениво заползает в комнату, окрашивая ее в сине-сиреневый цвет. Адам лежит, прикрыв глаза, но как только я собираюсь пройти мимо, тут же садится. Сонное оцепенение мгновенное слетает с его смуглого лица.

— Мне в туалет, — поясняю я, проходя мимо. К счастью, внутрь он не заходит, но дверь просит оставить приоткрытой. Вежливый, словно снова играет знакомую роль.

Замираю, уставившись в свое отражение. Перед смертью не надышишься, кажется так? «Помогите мне, пожалуйста!» — умоляю голоса, глядя через зеркало в собственные глаза. Где там, за хрусталиками, за палочками и колбочками, скрывается мир безумия, в котором живут девочки — шептуны? «Вы же можете, хоть что-то, наверняка, можете. Не будет меня, сдохнете и вы».

Выхожу, чтобы не вызвать подозрений у Адама.

«Ложись, спи», — вдруг шепчет четвертая.

«Поможешь?»

«Я … постараюсь. Только спи, умоляю, иначе я не смогу».

— Адам, — обращаюсь к убийце. — Я передумала. Посплю полчаса.

— Валяй, — отвечает он, пересаживаясь в кресло. Я ложусь на диван, поворачиваюсь к нему спиной, и как ни странно, засыпаю.

Мне снится Иван. Я вижу, как он курит, глядя в окно; за его спиной большая незастеленная кровать. Понимаю, что полицейский в собственной квартире. Доронин молчит, глядя вдаль, потом выкидывает окурок в окно и закрывает форточку.

Укладывается в одежде поверх покрывала, закрывает лицо руками.

Я испытываю столько нежности при виде его, что забываю про все свои страхи, про то, что рядом убийца, обещающий лишить меня жизни всего через десятки минут.

«Услышь меня», — прошу, но шептуны успокаивают: «Все будет нормально, не мешай».

И я не мешаю, проваливаясь в черное небытие.

— Время пришло, — рука в кожаной перчатке скользит по ключице, и я словно выныриваю на поверхность, хватая ртом воздух. Адам стоит надо мной, собранный, готовый, а я вдруг понимаю, что жить мне осталось совсем мало. Сон отбирает последние силы, заставляя чувствовать себя разбитой. — Тебе лучше не завтракать.

— Почему? — еще не проснувшись, задаю вопрос, но после понимаю, что не хочу, чтобы он озвучил ответ вслух.

Прохожу мимо него в душ, словно идя на эшафот. Включаю горячую воду, наполняя ванную комнату паром. Я не знаю, как оттянуть неизбежное, и не знаю, что делать. Может, пока он не видит, схватить лезвие и вскрыть вены? Или наглотаться таблеток?

Я рассматриваю оба варианта всерьез, желая испортить ему игру. Мне-то будет уже все равно, какая разница, как погибать? Но под рукой нет лекарств, да и в стакане — только безопасный станок.

Долго, очень долго стою под струей воды, смывая с потоком обжигающие слезы. Как помочь себе? Как передать Ивану послание? Как ни странно, помимо своей судьбы, меня волнует и то, что будет с ним. Я прислоняюсь лбом к кафелю, ощущая прохладную гладкость.

Занавеска за спиной отодвигается в сторону, я оборачиваюсь, реагируя на движение воздуха. Адам останавливается рядом, с нечитаемым выражением лица, разглядывая меня словно в микроскоп. Я тянусь, чтобы прикрыться, но шептуны останавливают.

«Соблазняй».

«Тяни время».

«Вылези и целуй».

Я перешагиваю через край ванны, сокращая дистанцию, и тянусь к его губам, словно предлагая себя. Как это унизительно, — выкупать собственную жизнь подобным способом, но сейчас у меня нет иного выбора, и я следую за голосами, подчиняясь им.

Цель оправдывает средства, говорил Толик. Пусть так и будет.

Сначала он отвечает неохотно, словно сдерживаясь, но потом все больше увлекается, закрывая глаза. Мягкие губы уже не впиваются, вырывая взаимность, они ласкают, пытаясь подарить наслаждение. Но я чувствую дыхание смерти, исходящее от него, могильный смрад; будто вижу всех жертв, оставленных позади, темным, бесконечно густым туманом. Нельзя забывать, кто он — убийца, садист, маньяк.

Минуты длятся бесконечно долго; я чувствую напряжение в области паха у Адама. Что может быть отвратительнее: все-таки отдаться ему, выигрывая время, или умереть сразу? Впрочем, вряд ли убийца отступит он намеченного плана.

Его пальцы скручивают соски, причиняя боль, но я терплю, не подавая вида. Мне хочется вцепиться зубами в губы маньяка, однако я прекрасно понимаю, что физически намного слабее. Если потеряю сознание, не останется даже призрачного шанса.

«Продолжай», — шепчет четвертый голос, что я и делаю.

Шум воды играет мне на руку: я замечаю легкое движение за его спиной, и прижимаюсь плотнее к врагу, проводя по жестким волосам и ушам, словно пытаясь закрыть от него звук. Но звериное чутье, выработанное годадми, не подводит Адама: в одно движение он отталкивает меня, уходя от удара, нанесенного сзади. Я вижу Ивана и не верю в то, что все это — правда.

Между мужчинами начинается борьба; тесное пространство коридора и ванны лишь мешает им, и, замахиваясь для очередного удара, Адам задевает меня локтем в висок, отбрасывая на пол. Кажется, я падаю бесконечно долго, лечу на кафель, ударяясь ухом об пол. В голове будто взрывается граната, и мне мерещатся кровавые брызги, орошающие мир вокруг красным. Я ощущаю, будто череп разбивается на осколки, словно стеклянная ваза.

Звук пропадает: я лежу, свернувшись калачиком, и почти ничего не вижу сквозь багровую пелену. Силы убийцы и полицейского почти равны, но за Адамом стоит тьма, которую нелегко победить.

Понимаю, что нужно помочь Ивану, но не могу даже разомкнуть веки. Я теряю сознание на короткие мгновения, то проваливаясь, то выныривая из плотной темноты, все это время неотступно следующей за мной.

«Я справлюсь», — шепчу не то про себя, не то вслух и пытаюсь собраться, проклиная свой организм за подобную слабость. Мне нужно спасти Доронина, я не могу его потерять.