— Ваня, — я вдруг дергаюсь от неожиданной мысли, — а как ты меня нашел здесь?

— К тебе приставлен человек. Когда ты вышла из дома, он набрал меня, и все время шел следом, потеряв только на самых подступах к кладбищу. Я отвез Яну и приехал искать тебя, мы разделились. А ты как здесь оказалась? — и я вижу такое же подозрительное выражение, с которым только что разглядывала его сама. Он думает, что мы в одной упряжке с убийцей? Что я знаю больше, чем говорю?

Невольно начиная перебирать суставы пальцев, и тут же одергиваю себя.

— Я… почувствовала. Шла, но не знала куда именно, только понимала, в какой момент нужно свернуть, — волнуясь, что не могу объяснить понятно, чувствую себя жалкой. Ваня переплетает мои пальцы со своими, пытаясь успокоить, но наш разговор останавливают подъехавшие коллеги полицейского.

Тишину кладбища разрушают людские разговоры, лай овчарки кинологов, звуки машин. Один из парней заглядывает в кабину джипа, улыбаясь мне:

— Нашлась, пропавшая? Ну и натаскался я с тобой по темным закоулкам, — и я понимаю, что это мой «хвост». Протягиваю ему ладонь, знакомясь:

— Аня.

— Толик, — легонько пожимает руку полицейский, но добродушие его мигом исчезает, как только в поле зрения появляется Иван с неизменной сигаретой во рту. — Начальство против, — шепотом делится он и исчезает в однотипной толпе мужчин, где я не могу разобрать ни одного лица.

Через десять минут гомон усиливается: кавказец по кличке Рык находит очередное тело, в десяти шагах от того места, где мы беседовали с убийцей. Я накрываюсь курткой Вани, чтобы отгородиться ото всех. Хочется закрыть окна, только ключи у хозяина автомобиля, а без них автоматика не срабатывает. Ищу сигареты, открывая бардачок, но вместо пачки вытягиваю тоненькую квадратную папку и вздрагиваю: внутри — цветной снимок бабочки Морфо дидиус. Оглядываюсь, не видел ли кто, и спешно закидываю ее на место. «Все это время гораздо ближе…»

Молю голоса дать мне подсказку, понять, разобраться, но впервые за последние десятилетия они почти не слышны. Кто же из них зверь: душивший или имевший меня с таким остервенением? А может, оба, каждый по-своему? Есть такое понятие, — виктимное поведение. Похоже, во мне все видят идеальную жертву.

От боли разрывается голова, и я тихонько переползаю на заднее сидение, скуля и греясь под его одеждой. Запах, кажущийся таким родным, теперь вызывает двойственные эмоции, но желание находиться в тепле побеждает.

Мне удается заснуть, а когда я просыпаюсь, то вижу знакомый подъезд. Ваня сидит с закрытыми глазами, и я касаюсь его плеча, заставляя мужчину вздрагивать.

— Прости, — откашлявшись, извиняюсь, а он лениво кивает головой в сторону дома:

— Идем, надоело в машине ночевать.

В квартире он укладывается на диван, тесно прижимая меня к себе, словно секс сближает нас до роли близких людей. Я целую его в колючий подбородок и поворачиваюсь спиной, позволяя обнимать сзади. Мужские руки покоятся на моей груди, и я вижу блеск кольца на безымянном пальце. «Как же все сложно-то, а?», — обращаясь сама к себе, смотрю в точку на стене напротив. Уснуть мне удается через сорок семь минут, а до этого три четверти часа я терзаю себя размышлениями, не в силах принять ничью сторону. Мог ли Иван быть на кладбище до появления маньяка и убить ту девушку? По обрывкам разговоров я поняла, что с момента смерти прошло около трех — четырех часов. Вполне достаточно и для одного, и для другого. Что говорит против маньяка? Место встречи рядом с жертвой, нож в руках, поведение. Теперь Иван — бабочка в бардачке, то, как быстро он оказался на месте, слова человека с кладбища. То, что я нужна ему для поиска убийцы, может играть и за, и против. Голос, который вел на встречу с убийцей, наверняка знает, кто из них двоих виновен, но от нее не добиться и слова. Остальные, видимо, заодно. Похоже, снова я одна против всех, опять никому не веря. Только удастся ли в этот раз мне выпутаться из этой передряги?

«Ты сможешь», — словно не сдержавшись, прерывает бойкот одна из шептунов.

«Ну, помоги же», — умоляю ее, вспомнив, что они девочки, но по-прежнему ответом мне — тишина.

Ваня просыпается первым, прижимаясь губами к моему затылку. Руки его по-хозяйски скользят вдоль тела.

— Какая ты нежная, мягкая после сна, — шепчет он в ухо и подминает под себя. Я вижу его глаза и понимаю, что зря терзала себя до утра мыслями: мне все равно, маньяк он или нет. Я влюблена, я жить не хочу без него, и сейчас, видя настоящее желание, исходящее от Ивана, подаюсь на встречу, раскрываясь всей душой.

После мы отправляемся вместе в ванну, где я с удивлением обнаруживаю, что у меня начались месячные. Последние годы, из-за лекарств, они почти полностью исчезли.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Ваня с беспокойством, а я смеюсь:

— Конечно. Как и со всеми женщинами раз в месяц. Мой руки тщательнее, — он переводит нахмуренный взгляд на пальцы и только после этого обнаруживает запекшиеся следы под ногтями. Я краснею от удовольствия, видя, как после этого он смотрит на меня — и снова все повторяется, на этот раз в душе.

Когда Иван уезжает на работу, я рассматриваю себя в зеркале: следы на шее, доставшиеся от ночной вылазки, отпечатки зубов на бедрах.

Волосы отрасли еще на пару сантиметром, и мне очень хочется быть красивее: вспомнить, какие стрелки я рисовала, как красила губы красной помадой. Купить другое белье, а это — выбросить. Воспоминания о жене Ивана отнимают часть хорошего настроения, поэтому я в который раз за последние дни приказываю себе не думать ни о чем.

Первым делом мне необходимо забрать свою карточку. Идти к маме не хочется, но я знаю, что вещи хранятся там. От моей комнаты давно ничего не осталось, ее переделали под папин кабинет, но там еще лежит ящичек с самыми важными бумагами, принадлежащими мне. Я беспокоюсь, не закончился ли срок действия карты, не потратили ли с нее средства, и даже не думаю о том, как будут встречать меня люди, которых принято называть родителями.

На автобусе до улицы, прописанной в паспорте как дом, добираться двадцать минут, но, поскольку, кошелек мой пуст, я иду пешком, озираясь в витрины и пытаясь вычислить, следует ли где-то позади меня Толик, или он спит после вчерашнего? Может, его заменяет кто-то другой? Мысль, что я не одна, что где-то рядом есть человек, способный защитить, греет, — несмотря на вчерашний промах.

— Я не одна, — говорю вслух, словно пробуя слово на вкус. — Я не одна, — повторяю и улыбаюсь.

Возможно, никакого «хвоста» нет — или мне попросту не удается его засечь, но дорогу развлечение скрашивает отлично. Совершенно без эмоций поднимаюсь на лифте на девятый этаж, читая надписи, оставленные на стенках кабинет — цитаты из незнакомых песен и стихов, «Катя — дура!», пошлые картинки, рисованные черным маркером рукой подростков с бушующими гормонами. Все так же, как и несколько лет назад, разве что место старых имен занимают новые — круговорот людей.

Я открываю дверь своими ключами. В квартире никого, видимо, они или на даче, или на работе. «Они, — думаю я, — наверное, стыдно так называть маму и папу. Но и от дочери своей отворачиваться — куда хуже».

Новый ремонт во вкусе матушки: бордовые с золотом обои в спальне, темно-зеленые — в зале. В моей комнате все иначе, все по-другому, и ящик свой я нахожу только после долгих поисков. В большом бумажном конверте — все документы, начиная от свидетельства о рождении, карточка тоже на месте. Смотрю на срок выдачи и облегченно вздыхаю, — в запасе еще два месяца.

Больше находиться здесь смысла нет, — никаких воспоминаний о том, как я жила здесь со школьного возраста. Да и откуда бы им взяться, — тут постарались сделать все так, будто меня никогда и не было. Странно, как еще замки не поменяли.

«Ты здесь всего лишь гость».

«Холодно и неуютно»

«Ни одной твоей фотографии»