Я вздыхаю, переводя дух.

Иван сжимает мою ладонь, поддерживая. Теперь он кажется мне куда более спокойным, чем полчаса назад.

— Ужасная история, если честно. Замерзла?

Его руки согревают мои ледяные пальцы, но тепла не хватает; Ваня накидывает свой пиджак мне на плечи.

— Скажи, как прошел сегодняшний день? Что там с делом прокурора?

Доронин шумно выдыхает:

— Лучше не спрашивай, седых волос это расследование мне точно прибавит.

— Вы нашли доказательства того, что его убийство — инсценировка?

— Можно сказать, что да, — он кивает, — кажется, вы с Леной оказались правы. Пока я не могу быть уверенным на сто процентов, но… но, будем надеяться, что это так.

— Расскажи про Лену, — прошу я.

Мы усаживаемся на пустую лавку, освещаемую круглыми уличными фонарями с оранжевыми лампами, отчего кажется, будто здесь теплее, чем есть.

Деревья приглушают ночные звуки дороги, скрадывая излишний шум. Ощущение, что мы находимся за сотни километров от оживленных улиц, и каждый шорох на концах аллеи куда громче любого автомобильного гудка на дороге.

Я прижимаюсь к Ване, крадя его жар и испытывая приятное томление внизу живота.

— Она хорошая девчонка, мы знакомы лет двадцать, наверное. В студенчестве я был в нее влюблен, — я заметно напрягаюсь на этой фразе, но вида не подаю, — но отношения долго не продлились. Дурной был, когда поступил в юридическую академию — девки, выпивка, не до серьезных отношений. К курсу третьему одумался, но было уже поздно.

— А если бы у вас с ней все получилось?

— Ленка замужем за работой, как и я. К тому же потом я с Янкой начал встречаться, хоть и знал ее лет с пяти, наверное, но не ожидал, что она такой вырастет… красавицей. И что ей понравится старый, унылый мент.

— Ты не старый и не унылый, — возражаю я, но в ответ Иван только хмыкает. Разговоры о женщинах, к которым он испытывал такие эмоции, царапают сердце, но я хочу знать о нем как можно больше. — К делу о маньяке ты Лену привлек?

— Я, — соглашается Доронин. — Не все верят в работу профайлеров, но, чтобы достать этого урода, я и к экстрасенсам обращусь, если будет толк.

— И к психам, — подсказываю ему.

— Иногда мне кажется, что из нас двоих больший псих — я. Но Лена обещала поработать с тобой, помочь разобраться в себе.

— Ваня, зачем мне это? — спрашиваю беспомощно, но он говорит то, чему я не могу сопротивляться:

— Если не хочешь ради себя — сделай это ради меня. Я для тебя стараюсь. Анька, не дури.

И от понимания, от ощущения заботы, в горле появляется ком, а на глазах — слезы. Я утыкаюсь ему в плечо, обнимая двумя руками и почти не дышу. Так мы сидим одиннадцать минут — ровно столько длится мое счастье.

— Ах, какая романтика, — тянет знакомый голос, и перед нами предстает Яна, рядом с которой стоит Петр с ухмылкой на лице. — Настоящие голубки.

Скандала избежать не удается. Яна на повышенных тонах выясняет отношения с Ваней, Петр по-прежнему ухмыляется, стоя позади. На его лице — причудливый узор от тени раскидистого дерева, который шевелится, будто по коже ползают огромные, уродливые пауки. Доронин — младший выглядит настолько неприятным, что я не могу больше смотреть на безобразное мельтешение полусвета, делающим его похожим на монстра.

«Какой противный!»

«Они бы с этой Янкой отличная пара были»

«Может, и трахаются за спиной служивого. Зря, что ли, вместе таскаются»

— Да как ты можешь меня променять на эту е**ую, — не выбирая выражений, кричит Яна, указываю наманикюринным пальцем в мою сторону. — Чего тебе дома не хватает?

— Уймись, — рявкает Иван, чем вызывает лишь рыдания у жены.

Хочется раствориться, исчезнуть, — лишь бы не быть свидетелем безобразной сцены. Одна часть меня прекрасно понимает возмущающуюся темноволосую красавицу. В ее глазах я — чокнутый крокодил, страшная, сумасшедшая, больная. От унижения ход крови превращается в бег, и мне становится невыносимо жарко, но я по-прежнему сижу, вцепившись в пиджак Ивана, будто пытаясь спрятаться в нем, стать невидимой.

На пару мгновений я теряю нить их разговора, и в ужасе замираю, когда возле меня оказывается Яна; она порывисто дергает на себя пиджак супруга, вытряхивая меня из кокона безопасности. Я вижу, как девушка замахивается, пытаясь ударить, и закрываюсь в испуге, боясь испытать боль.

— ЯНА! — в голосе Ивана гроза и раскаты грома; я замираю, прикрывая голову и лицо руками, мечтая заползти за лавку, в кусты, в любой темный угол. — Ты одурела?

Я открываю глаза.

Надо мной по-прежнему возвышается жена подполковника; грудь ее в вырезе платья тяжело и порывисто вздымается, будто после забега на большую дистанцию; Иван сверкает глазами, держа ее за запястье и не давая двинуться в мою сторону. Таким злым я вижу его впервые.

Лицо Петра теперь полностью скрывается в тени, и я не вижу ничего, кроме сверкающего стального браслета часов, на котором и концентрируюсь.

— Ваня, ну как ты мог? Вот так — со мной? — в какой-то момент злость оставляет Яну; она вся сдувается, теряя запал. Ваня притягивает ее к себе, и муж с женой соединяются в одно, единое целое. Я тихо сползаю с лавки, оставляя на ней чужой пиджак, чужую семью, в которую так бессовестно влезала, и продираюсь сквозь кусты. Так будет лучше, меня там не должно быть.

…Меня вообще нигде не должно быть…

…Всем было бы проще, если я не родилась на свет…

…Или не оправилась после сульфозина, превратившись в овощ…

…Тогда бы мне не было так больно, как сейчас…

Я бегу, решаясь спрятаться в квартире. Джип Ивана по-прежнему стоит на том же месте, но я избегаю смотреть в его сторону, словно и он относится ко мне с таким же презрением, как и его хозяева.

— Ты чё, привидение увидела?

Я почти врезаюсь в Кирилла, выходящего из своей двери. Он защелкивает замок, с любопытством оглядывая меня, будто и не замечает двух мокрых дорожек, текущих по щекам, — или делая вид, что все в порядке.

— Почти, — еле слышно отвечаю, пытаясь пройти мимо, но Кирилл явно настроен на разговор.

— Как там погода? Так не замерзну, а? — сосед показывает на футболку и джинсы, будто красуясь.

«Павлин!»

«Чего он пристал, а?»

«Толкни и иди домой!»

— Кирилл, мне надо…

Я не в состоянии придумать, что мне нужно, поэтому просто протискиваюсь мимо, взлетая по лестнице на свой этаж.

— Эй, соседка! Заходи, если чё, — кричит в след Кирилл, а потом спускается, напевая незнакомую мелодию.

Я едва попадаю ключами в замочную скважину, роняя связку трижды, прежде чем дверь открывается.

Захлопываю ее за собой и прижимаюсь спиной, скатываясь вниз.

Теперь уже можно не сдерживать рыданий, и я утыкаюсь в дверной коврик, плача навзрыд. Непозволительная глупость — считать, что счастье стало вдруг доступнее. Я ощущаю, как болит отвергнутая душа, и не могу успокоиться. Изо рта вырываются бессвязные крики, дыхания уже не хватает.

В какой-то момент, задыхаясь, я впадаю в полубредовое состояние. Шатаясь, добираюсь до кухни, пью воду из крана, набирая в пригоршню одной рукой.

«Кровь, пусти кровь, станет легче»

Я хватаю острый нож и начинаю водить лезвием по коже рук, оставляя тонкие порезы, и начиная потихоньку ощущать себя живой. Боль физическая разбавляет сердечную, отрезвляя, и я благодарю радующиеся голоса, наблюдая, как стекают на пол по капле красные точки.

— Так вот как душа плачет.

«Сегодня, сегодня, совсем скоро!», — вдруг оживает четвертый голос. Так резко, что я роняю из рук окровавленный нож. Смотрю на него в непонимании, а шептун все говорит и говорит, торопит, гонит меня из дома прочь.

«Быстрее, беги, ты там нужна, некогда ждать!», — подгоняет голос, и я верю ему. Обуваюсь, накидываю рубашку на футболку, и выбегаю в летнюю ночь.

Голос не задает конечной точки, он только направляет: налево-направо-направо, поверни, спустись в переход, быстрее, беги! Все кажется похожим на бред: такого еще не было, чтобы я неслась в неведомые дали, влекомая одним из шептунов. А может ли он отправить меня туда, откуда я не смогу выбраться?