— Аня, ты где?

— Здесь, — выхожу к нему в коридор, в очередной раз натыкаясь взглядом на изображение Дорониной. «Вряд ли ты меня поймешь, но прости, — обращаюсь к ней мысленно. — Я никому не хочу делать больно».

— В отдел ехать бесполезно, сейчас диван привезут. Так что маршрут меняется.

Я киваю, — разницы, куда ехать, мне никакой. Пока лифт спускается вниз, Ваня притягивает меня к себе, выдыхая в ухо:

— Аня, верь мне. Хотя бы ты не отворачивайся.

И я вдруг понимаю, что он одинок не менее меня.

Прижимаюсь на несколько секунд, пока мы не достигли первого этажа, и говорю:

— Верю. Только не обижай меня, обещаешь?

— Обещаю, — кивает он, хоть оба мы и знаем, что лжем сейчас друг другу.

Дожидаясь, когда доставят диван, мы расходимся по разным углам, словно после ссоры.

Я запускаю стиральную машину, навожу порядок на кухне, мою обувь — делаю все, чтобы избежать единственной комнаты, в которой Иван разбирает старую мебель.

Проходя мимо, опускаю взгляд: боюсь, что если Доронин начнет говорить, то мы озвучим терзающую обоих мысль — в наших словах не больше правды, чем в любых других признаниях в любви до гроба.

И я грызу себя за то, что позволила усомниться в обещаниях любимого человека, но сердце не обманешь.

«Врет, как Троцкий».

«Ты знала, на что шла!»

«Главное, чтобы к жене не смотался».

Мебель привозят в десятом часу, — к тому времени избегать общества Вани становится уже глупо; я нервно касаюсь пальцев, перебирая суставы большим и указательным. Показательно выпиваю очередную таблетку, незаметно пряча ее в ладони. Звонок в дверь заглушает негромкое бормотание телевизора, разрываясь над ухом нервной трелью.

Я вскрикиваю от неожиданности, успев довести себя до ручки.

— Аня, прекрати, — Иван с недовольным лицом проходит мимо, чтобы открыть дверь, не касаясь и не задевая меня. Я отхожу на кухню, не желая попадаться на глаза доставщику.

Летние сумерки затекают сквозь распахнутое кухонное окно. Квартира наполняется уличными звуками, и я высовываюсь, стараюсь вдохнуть больше теплого воздуха, наполненного городской пылью, ароматом запоздалой сирени в палисаднике у второго подъезда и запахом остывающего в тени асфальта.

Но вместо воздуха легкие наполняет тоска.

Просачивается остро, стесняя грудь, и мне становится больно и трудно дышать.

Я не сразу обнаруживаю, что из носа снова течет кровь. Провожу указательным пальцем над губою, с удивлением смотрю на красную полоску, появившуюся на нем.

Вера, что с приходом Ивана я смогу излечиться от болезней, слабеет. Сама эта мысль кажется утопичной и смешной — не всякая любовь делает из чудовища человека; иногда от чувств становится лишь взаимно больно — они, как обоюдоострый меч, ранят, не разбираясь.

Я наклоняю голову вперед, позволяя крови стекать на подоконник. Алые капли расползаются ажурными точками, и я, словно завороженная, наблюдаю за ними, не шевелясь.

Шептуны, возбужденные этим видом, возбужденно кричат, требуя большего.

«Возьми нож, еще чуть-чуть!»

«Ну этого же совсем мало, нам не хватает»

«Как кровушки-то хочется…»

Влекомая чужими просьбами, я хватаюсь за кухонный нож. Острое лезвие тянет заманчивым блеском. Сотни порезов, оставленных однажды на долгую память, вдруг четче выделяются белыми линиями на фоне кожи.

Всего одно движение — легкое, и взмах острия сменится алой полосой.

«Давайдавайдавайдавай!»

Но я не успеваю.

— Аня!

Горячие руки касаются ледяной кожи; Ваня разворачивает меня к себе и не двигается, словно видя впервые. С громким звоном нож падает на пол.

— Черт, Аня! Что с тобой?

Я открываю беззвучно рот, и тут же оказываюсь оторванной от земли; Доронин несет меня в ванную, пускает горячую воду и умывает.

— Поговори со мной, Аня! Что с тобой?

Слова становятся пустыми и легковесными: разве он не понимает, что они не имеют никакой силы? Что обещания, данные друг другу, растворяются, едва успев покинуть наши уста, и исчезают, будто их и не было.

У меня нет ответа; нет голоса, чтобы говорить, и почти не остается сил, чтобы бороться. Я чувствую себя решетом, сквозь дырки в котором утекает жизненная энергия.

Я закрываю глаза, ощущая дикую слабость. Раззадоренные обещанием крови голоса возмущаются, обзывая меня, заставляя злиться и отвечать, но мне нечем крыть.

Ваня мечется, не зная, чем помочь мне, и, в конце концов, закутывает в одеяло, перетаскивая на кровать.

— Ты совсем ледяная. Аня! Аня!

Я прикрываю глаза, не отвечая. Все внутри будто вырезано изо льда, — мне бесконечно холодно.

Одеяло не греет, не спасают крепкие горячие объятия Ивана.

Он вливает в меня чашку крепкого сладкого чая. Я послушно глотаю, вспоминая больницу, уколы, Иволгу, Солнце.

Мне кажется, что я снова накачена лекарствами. Вязкие мысли, замедленные движения и сердце, скованное холодом. Я медленно покрываюсь ледяным настом, закрываю глаза и застываю.

— Умеешь ты напугать, — я с трудом приподнимаюсь на локтях, оглядываясь. Напротив сидит Елена с телефоном в руках, откуда-то доносятся мужские голоса. В полутьме, освещаемой лишь горящим экраном в руках профайлера, сложно сориентироваться, и я не сразу понимаю, что лежу на новом диване в квартире Ивана.

— Неожиданно, — отвечаю ей, садясь. Голова кружится, перед глазами сразу темнеет. Я массирую виски, собираясь встать, но женщина останавливает меня:

— Я бы на твоем месте не торопилась. Ваня позвонил мне, весь перепуганный, сказал, что ты без сознания и холодная. Пришлось быстренько свернуть романтический ужин и приехать на помощь. У тебя резко упало давление, пришлось делать укол.

— Не жди, что я буду извиняться, но все равно спасибо, — она легко смеется, пересаживаясь на диван рядом, и вновь становится серьезной.

— Аня, ты себя изводишь. Что случилось?

Я молчу, сверля ее глазами. Стоит ли впускать еще одного человека в душу? Мой ответ отрицателен.

— Все в порядке.

— Я вижу, — усмехается она. — Ладно, раз все в норме, то и мы поедем домой.

Лена уходит на кухню, я отправляюсь следом. Меня шатает, но я чувствую себя лучше. Поднимаю глаза на часы — полтретьего ночи.

Над выстуженной ночным воздухом кухней клубится сигаретный дым. Я вижу коротко стриженный затылок Ивана, сидящего на табурете ко мне спиной; стоящего у окна Лениного любовника. С трудом вспоминаю его имя. Кажется, Антон. Он трет щеку рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и я отмечаю, что вкусы у Лены с годами мало меняются. Похожий с Ваней типаж — высокий рост, темные волосы, приятное лицо.

— Поехали, — Прокопенко подходит к нему, вставая на носочки и целуя в щеку.

Я откашливаюсь, и все разом оборачиваются на меня.

На лице Доронина облегчение. Темные мешки под глазами делают его старше своего возраста. Я ощущаю перед ним вину: много проблем было раньше, но с моим появлением все только обостряется. Вряд ли он сейчас он сам рад возникшей однажды идее вытащить меня из больницы.

Антон по-доброму улыбается мне, будто старой знакомой, и кивает. Я здороваюсь с ним ржавым голосом:

— Привет.

— Как ты? — Иван подходит ближе, возвышаясь темной горой, заслоняя от остальных.

— Живая.

Мы замираем, обмениваясь молчаливыми сообщениями.

Лена с Антоном, не желая становиться свидетелями нашего общения, прощаются как-то спешно, и мы вместе с Ваней провожаем их до дверей. Идем рядом, почти касаясь друг друга кончиками пальцев, так и не решаясь показать, насколько близки. Но разве такое возможно скрыть?

— Звоните, если понадобится помощь, — профайлер по очереди целует в щеки нас обоих, прижимая меня тесно к себе, — не дай себя сломать, — шепчет торопливо в ухо, и отодвигается, подмигивая. — Но все же, лучше, делайте это в дневное время.