— Мне надоело, что ты много болтаешь, — он подходит ко мне и снова зажимает рот ладонью. — Тебе осталось жить не так много, будь добра, веди себя напоследок, как подобает приличной даме.

Слова эти сказаны с такой обыденной интонацией, будто мне сообщают, что на улице идет дождь или что завтра — четверг.

— Я же нравлюсь тебе, — произношу, как только он освобождает мне рот. Нужно давить на все педали, провоцировать, нужно заставить его говорить.

— Нравишься. Мы можем даже переспать с тобой, — добродушно отвечает Адам. Я не знаю, чего ждать от него в следующую минуту, да и молчать не могу.

— Я подумаю над твоим предложением. И все же, расскажи, почему ты так поступаешь? Что за особое отношение к Доронину?

— Пока не время. Предлагаю поужинать.

— Раз предлагаешь, то и готовь сам, — пожимаю плечами.

— Топай вперед и без глупостей, — он указывает в сторону кухни, и я прохожу мимо него. На столе телефон, и мне нужно придумать хоть какой-то способ схватить мобильник и позвонить Ване. Не возьмет — включится голосовая почта, пусть записывается часть разговора.

Мы устраиваемся на кухне, я на стуле возле окна, Адам — разглядывает содержимое холодильника. Напустив отсутствующее выражение лица, лихорадочно соображаю, как лучше поступить.

«Обожди немного».

«Ешь, не торопись».

«Усыпи его бдительность».

И я слушаюсь, доверяясь своим шептунам.

«Хоть в этот раз не бросайте меня, девочки!»

И они клянутся, что будут рядом до последнего вдоха.

Не мелочась, убийца достает все, что есть в холодильнике, кладет возле меня приборы, пару уцелевших разномастных тарелок, а сам усаживается напротив.

— Приятного аппетита, Аня, — вполне вежливо, без глума, протягивает маньяк, и я отвечаю ему тем же, мысленно добавляя: «Чтоб ты подавился».

Мы едим молча. Я разглядываю скатерть и стол, запихивая в себя ложку за ложкой, не замечая, что жую, не чувствуя вкуса. Мысли мои далеки отсюда.

«Пустите кровь, пожалуйста», — прошу я шептунов, и они слушаются. Теплая струйка начинает убыстряться, слетая с лица и барабаня об стол: кап-кап-кап. Адам поднимает взгляд и без тени брезгливости произносит:

— Сходи, умойся.

И я иду, наклоняя голову вперед, затыкая тыльной стороной ладони нос, позволяя крови стекать по пальцам.

В ванной быстро ополаскиваю лицо, стягиваю испачканную блузку и бросаю ее в стирку. Вся моя одежда в сумке, которую он куда-то пихнул, но в зале есть футболка Вани. Прохожу в комнату через коридор так, чтобы Адам видел меня полураздетой, хватаю тихо телефон и стоя спиной к двери, одеваюсь, пытаясь одновременно нажать вызов.

— Я вытащил аккумулятор и симку, — он возникает за спиной неожиданно тихо, и я вздрагиваю, роняя бесполезный аппарат на пол. — Не пытайся меня переиграть.

— Ужин, как я понимаю, окончен?

— Да.

Я киваю, решив, что на кухне ничего мыть не буду. Возможно, частиц слюней с вилки хватит, чтобы у них нашлись доказательства. Хочет замести следы, пусть сам убирается.

Начинает темнеть; на кухонном окне — тюль, если включим свет, будет видно, что дома кто-то есть. Мы сидим в вечернем полумраке в комнате.

— Расскажи о себе, Адам, — в очередной раз прошу его. Видно, что мужчина устал: он сидит в кресле неподвижно, глядя куда-то внутрь себя, и я долго не смею нарушать тишину, пока не решаюсь задать вопрос по новой. Он молчит.

Пять минут.

Семь минут.

Тринадцать.

Секунды плавно перетекают в минуты, растаскивая, разворовывая по частям мое время. Много ли мне осталось? Я все еще далека от спасения и от понятия того, что движет убийцей. Почему он тянет, оттягивая неизбежное? Вспоминаю, что и с Яной он поступал так, начиная издали: часы, песня, бой курантов. Четко расписанный план, где ты не успеваешь всего на доли секунд, чтобы ощущать потерю еще острее.

Адам. Я думаю, что мне нравится его имя, и нравится называть на иностранный манер, с ударением на первый слог. Какой бы дикостью это не казалось, однако я вижу перед собой не убийцу, но красивого мужчину, несомненно, весьма интересного, сильного. Если поставить рядом Ивана, то скорее, полицейский проиграет ему во внешности, хотя мне до сих пор он кажется самым лучшим на Земле. Такая несправедливость — повстречать в жизни почти одновременно двух людей, которые — оба! — могли бы стать героем моего романа. Но одному суждено сердце разбить, а второму — остановить.

Я качаю головой, принимая горькую иронию и смиряясь с ней.

— Каково это: слышать голоса? — он нарушает затянувшееся молчание, спускаясь с кресла и вытягиваясь на полу. Снимает перчатки, не касаясь предметов, и сжимает — разжимает — сжимает руки, оставляя их в напряжении и рассматривая кулаки, будто впервые видя.

— Это… естественно, — не находя иного объяснения, отвечаю я. — Они почти всю жизнь со мной, сколько я себя помню. Очень много болтают, не по делу.

— Как ты, — усмехается Адам. Я киваю. — Голоса боятся меня, — не вопрос, утверждение. Шептуны переговариваются взволновано, тихо-тихо, между собой, не для моих ушей. Мне нечем их успокоить. — Они знают, что я могу лишить их жизни. Знают?

— Да, — хриплю в ответ, словно теряя дар речи. В этот момент сложно сказать, кто из нас двоих более сумасшедший.

— Ты ведь тоже знаешь, как это — отнимать жизни людей.

Я отворачиваюсь, шумно выдыхаю. Запретная зона, табу, туда нельзя, нельзя!

— Я знаю, — настаивает он, — я все о тебе знаю. Кем он был? Больным санитаром?

Сжимаюсь, обнимая колени, словно защищаюсь от его слов. Просить убийцу прекратить бесполезно, пока он не вывернет меня рубцами наружу, не смолкнут его уста.

— Когда тебя выписали из больницы домой, он приходил, следил за тобой. Ты его не сразу узнала, но не боялась. Ремиссия, нельзя проявлять агрессию, нельзя вспоминать про болезнь. Но он начал наглеть, ведь так? Хватал тебя за руки, караулил возле подъезда. А потом решил затащить в кусты. Ты сопротивлялась? Конечно, сопротивлялась, только он сильнее. Мужчины всегда сильнее, особенно одержимые желанием. У тебя же тогда и волосы длинные были, вот он их и намотал на кулак, а ты и дернуться не могла. А когда он с тебя трусы стаскивать начал…

— Заткнись, — шепчу я, переходя на крик, — заткнись, заткнись! Прекрати, хватит!

— Он ведь не успел, так? Под рукой оказалась бутылка, и ты ему осколок прямо в шею засадила, в сонную артерию. Санитар так и умер, рядом с тобой, а ты даже «Скорую» не вызвала, сидела вся в его крови, пока вас не нашли соседи. Ну и каково это — убивать?

— Ужасно, — сквозь зубы цежу я. Воспоминания накрывают, я вижу себя в платье с тонкими бретельками и мелкими цветами по синему фону, с небрежной косой. И хоть я только вышла из больницы, но все равно, чувствую себя здоровой и живой. Мягкие лекарства, нормальные условия, хорошие санитары… Одному из них я слишком нравилась. Настолько, что он, не взирая ни на что, решил овладеть мною, прямо за родительским домом, в кустах, там, где обычно собираются по вечерам местные выпивохи. Я не помню, как защищалась, но точно знаю, что не издала ни единого звука. И четко, очень четко помню тот момент, когда он умирал, дергался в конвульсиях в моих ногах, а я, равнодушно и отрешенно наблюдала за ним, до тех пор, пока он не замер, под возбужденные вопли шептунов.

А после полиция, освидетельствования, судебно-психиатрическая экспертиза, психиатрическая больница. Три года ужасов. Иван. Адам.

Внутри меня все в сплошных кавернах, и убийца только увеличивает своими словами пустоты. Шептуны молчат, подавленные. Они не помогли тогда, но обещают не бросить сейчас. Что с вас, бестелесных, неосязаемых, взять? Если только вскроете меня, затопите все вокруг нашей же кровью.

— А для тебя какой вкус у убийства?

— Тошнотворно-приторный. Но иногда иначе никак.

— Алла Николаевна и Солнце — твоих рук дело? Лиля, — поясняю я. Сидеть нет больше сил, и я ложусь на пол рядом с ним. Надо мной вращается потолок и подташнивает, но я приказываю себе замереть и не двигаться. — Яна, мама?