— А наилутше баранина, — сказал он, облизывая губы.

Но бараны были только у скупого богатея Синтора. Он жил в рыбачьем поселке.

Был у цирка и свой акробат — Якобин, с длинными светлыми усами, которые висели, словно старая солома.

На красном трико Якобина было вышито синей ниткой: Первейший акробатист мира Эббер постучал в круглую крышку на бочке: — Сей несравнен инойстранный артист выступал в Мадрид и Лондон, а такоже перед всем коронован и некоронован особа Нового и Старого Светила. Потрясающие акробатномера. Смотреть вечерняя программа.

Якобин изо всех сил щурился, стараясь быть похожим на китайца.

Но назавтра уже вся деревня знала, что он — сын церковного сторожа, старика Салмона. По-настоящему его звали Якобссон, как и отца; в детстве он пас овец на пустоши за деревней.

Еще в фургоне приехал конюх Кноппенхафера. Он был смуглый и некрасивый, а зубы скалил так страшно, что у людей мурашки по спине пробегали. Эббер и Якобин называли его Енсе-Цыган, или просто — Цыган, и все так стали звать.

Правда, на всякий случай, это имя произносили только шепотом и только, когда Енсе-Цыган отворачивался.

У него на поясе висел нож, который светился в темноте, потому что этим ножом он заколол одного индейца в Мексике…

А еще люди шептали, что белая лошадь — его же, Цыгана. Не мудрено, что хромает, бедняжка…

Спустя неделю всем уже наскучило слушать, как стучат в хоботе монеты. Эббер перевернул слоновью голову и купил баранины на все, что высыпалось.

— Представление кончен. Прощаю почтенный господа! сказал он тем ребятишкам, которые еще не разошлись.

И забрался в фургон. Цыган сидел на козлах и скалил зубы всю дорогу до Старой Переправы. Там они погрузились на паром и переправились через залив.

— Кажись, на та сторона хорошая пастбища, — говорил Эббер, облизываясь.

Мясная бочка к этому времени почти совсем опустела.

Только они переправились, как у фургона отвалилось заднее колесо.

— Святой Николай-негодник, да эфтот Цыган весь мой славен циркус погубит! — заохал Эббер.

А когда незадачливый Цыган стал приколачивать колесо, лопнула и передняя ось. Пришлось Эбберу тут и остаться.

Сколько можно смотреть колбасоглотание? Кончилось тем, что Эббер сколотил сарай из досок и брезента да открыл дубильню. Сам он жил в фургоне.

На вывеске дубильни внизу было приписано буквами поменьше:

Вы хотите знать, что стало с акробатом?

Он поселился у своего отца в сторожке на берегу реки Льюнги. Первое время ходил в красном трико и делал бесплатно сальто для всех, кто хотел смотреть. Потом ребятишкам надоело бить в ладоши, вместо этого они стали бросать в него гнилой картошкой. Тогда акробат заперся дома и три месяца просидел взаперти, тоскуя по вольной жизни циркача.

А только чего тут! Все равно цирку Кноппенхафера пришел конец.

Когда Якобин снова появился на людях, то был одет в черный костюм и манишку с крахмальным воротничком; на голове — котелок, единственный во всей округе.

А осенью, когда умер старик Салмон, Якобин занял место церковного сторожа, хотя кое-кто пометил этот день в календаре черным крестом. «Ставьте, ставьте акробата церковь сторожить, а только помяните наше слово!..»

Хромая лошадь ходила вокруг циркового фургона по ту сторону залива Фракке и старалась не падать духом, хотя у нее не осталось ни перьев на лбу, ни друга, который пожалел бы ее. Скоро она отощала до того, что все ребра наружу вылезли.

В конце концов Эббер зарядил ружье и повел клячонку за сарай. В тот самый миг, когда он хотел спустить курок, и появился местный житель, по фамилии Миккельсон. Миккельсон восемь лет пропадал без вести, а теперь вернулся домой в рыбацкий поселок Льюнга и, как вам уже известно, купил лошадь для своего сына Миккеля.

История Миккеля Миккельсона начинается за много лет до того, как цирк Кноппенхафера прикатил в Льюнгу.

И, чтобы рассказать ее, лучше всего, пожалуй, сперва подняться на макушку Бранте Клева.

Бранте Клев — самая высокая гора в округе. Миккель взбирался на нее, когда еще пешком под стол ходил.

А взбирался он потому, что хотел высмотреть уплывшего отца. Светлый чуб мальчишки топорщился на ветру, точно пук соломы, но все оставалось пустынным.

Мудрено ли, что у него на глазах выступали слезы?

А тут еще заячья лапа в башмаке. У всех мальчишек в поселке было на каждой ноге по пяти пальцев. А у Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Мизинчик и его сосед срослись вместе, поэтому Миккель прихрамывал. Самую малость, но все же прихрамывал.

— Хромой Заяц! — кричали деревенские ребятишки так, что было слышно на постоялом дворе, где бабушка Тювесон сидела на крыльце и курила почерневшую трубочку, набитую сухой хвоей.

Или они пели дразнилку:

Отец Миккеля был матросом второй статьи на бриге «Три лилии», который пошел ко дну в шторм. И все думали, конечно, что он утонул. Какое уж тут сомнение!

Один Миккель не верил.

У него было два главных желания: получить белого коня и проехать на нем по деревне вместе с отцом.

Вот бы он утер нос всем дразнилам!

А надо вам сказать, что Миккель жил не в самом рыбачьем поселке, а в заброшенном постоялом дворе за Бранте Клевом. Все рассудительные люди селились восточнее Бранте Клева здесь ветер не сбивал человека с ног, едва выйдешь за дверь. Только бабушка Тювесон, собака Боббе и овечка Ульрика жили в постоялом дворе.

Еще гораздо раньше, когда в море у Бухюслена водилась сельдь, в постоялом дворе стоял дым коромыслом.

Жирные богатеи, нажившиеся на сельди, ели жареную баранину и пели, так что дом дрожал:

А только пропала сельдь, сколько они ни орали.

И к той поре, когда Миккель высматривал отца с Бранте Клева, некогда славный постоялый двор превратился в унылую, запущенную лачугу. Никто, кроме Миккельсонов, не появлялся здесь, если не считать плотника Грилле, который жил на втором этаже и даже не мечтал о баранине.

На чердаке обитали одни крысы.

И надо же случиться такому чуду: в тот самый год, ко гда к церкви подкатил цирковой фургон, отец Миккеля вернулся с моря и привез красный стеклянный ларчик, полный американских денег.

«Не так-то легко тонут такие люди, как отец мой», — записал Миккель углем в своем дневнике происшествий.

Правда, слова почти нельзя было различить, столько слез он пролил на эту страницу.

Когда бриг «Три лилии» пошел ко дну, матрос Петрус Миккельсон выплыл на берег на старом судовом журнале с деревянными корками. После он побывал в Клондайке, промывал золото. Там ему повезло.

Вернувшись домой, он купил весь Бранте Клев у богатея Синтора.

Синтор, самый богатый и самый скупой человек во всей Льюнге, злорадствовал: много ли толку в старой горе!

А Миккельсон-старший устроил каменоломню и поставил пристани, к которым подходили суда из самого Кардифа. Они грузили камень, а он зарабатывал деньги, так что Синтор зеленел от зависти.

Денег хватило и на новую крышу для постоялого двора, и на белую лошадь, о которой мечтал Миккель.

Миккель даже перестал думать о своей заячьей лапе.

А чего человек не знает, от того не страдает.

Оставшиеся деньги отец складывал в пустую бутылку, которую прятал в дуплистой яблоне возле дома. Об этом дупле знали только он да Миккель.

Лошадь звали Белая Чайка; лучшей лошади не было во всей округе.