Петрус Миккельсон всю эту ночь провел на верфи: старики уверяют, будто новые бриги притягивают молнию мачтами.

Молния и в самом деле ударила с таким громом, точно земля раскололась, но не на верфи, а где-то за спиной Миккельсона-старшего.

«Ну все, конец постоялому двору пришел», — подумал он и бросился домой.

Посреди двора лежала дуплистая яблоня, расщепленная молнией надвое.

— Видать, решила, что Миккельсонам больше не нужна копилка, — сказал Петрус Юханнес опомнившись. — Что ж, она хорошо послужила: не только на каменоломню — на целый бриг скопили.

Из ямы поднимался дымок, но Миккель спустился туда босиком и выудил невредимую книжечку в синей клеенчатой обложке.

— Так вот куда я ее засунул? — удивился отец и полистал книжечку. — Да-а, все это капитан должен знать наизусть, чтобы водить суда в дальнее плавание.

— Селенографическая долгота и пеленг четыре с половиной градуса ост? — спросил Миккель.

Отец улыбнулся и положил руку на Миккелево плечо.

Они пошли вместе к причалу.

— Мне нужен наследник, — сказал Миккельсон-старший. Такой, чтобы знал морское дело. Вот я и хотел перед отплытием послать тебя утречком заглянуть в дупло. Но коли уж так получилось — держи сейчас!

На внутренней стороне обложки отец написал: Моему сыну Миккелю по случаю его первого плавания.

Грозовая туча ушла на север; солнце выглянуло из-за Бранте Клева и осветило тысячи ручейков.

— Красивая гора, жаль покидать! Говори сразу, Миккель, коли передумаешь.

— Хоть сто Бранте Клевов будь, не останусь! — ответил Миккель.

— Тогда слетай после завтрака в сарай за топором. Сам знаешь — для чего.

Корабельщики уже намазали спусковые дорожки мылом и убрали подпорки. В последний раз над заливом поплыла лихая песня:

сказал Ульса Пер.

сказал Ульса Пер.

Последний канат оказался, как всегда, самый крепкий, но Миккель справился с ним тремя ударами топора. Плотник Грилле устроил салют — целую бочку дегтя с порохом подпалил на макушке Клева. А тетушку Гедду одолел насморк, и она смогла только, сидя на кухне, сыграть на органе: «Якорь поднят. В море иду!» Рухнули кормовые опоры, и бриг скользнул в воду, словно лебедь, который расправил крылья и разгоняется, чтобы взлететь.

Теперь недоставало только одного — доски с именем на корме.

— Завтра же и напишем, отец? — спросил Миккель. «Ли-лии»…

Миккельсон-старший покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Что утонуло, то утонуло.

Миккель озадаченно посмотрел на него:

— Как же мы его назовем, если не «Три лилии»?

— «Миккель мореход» — вот как! — ответил Петрус Миккельсон.

В ту пору, когда цветет вереск и скумбрия клюет, как одержимая, Миккель Миккельсон и Туа-Туа Эсберг прошли конфирмацию в церкви.

Бабушка Тювесон, разумеется, присутствовала на торжестве — в новых очках.

И тетушка Гедда тоже пришла. Она восседала с зонтом в руках, хотя на небе не было ни облачка, и пела, по-шведски и по-датски:

Миккель — он сидел в первом ряду и поминутно оттягивал пальцем крахмальный воротничок — невольно вспомнил Эбберовых лам. Чудно — как плохо лето началось и как хорошо кончилось!

Мимо прошел новый церковный сторож — Енсе. Возле скамейки Миккеля он нагнулся, точно поправляя голенище, а сам качнул ступней и мигнул: «Слышь, как скрипит?»

Многие ли церковные сторожа в Швеции могут похвастаться новенькими кавалерийскими сапогами? Не говоря уже о настоящей цирковой лошади! А когда Миккель после молитвы поднял голову, в его псалтыре торчала бумажка.

В церковной конюшне, седьмое стойло от двери.

На добрую память тебе, Миккель, — прочитал он.

Вот-те на — снова-здорово терзаться между лошадью и кораблем!.. Ведь, кроме лошади, что еще можно найти на добрую память в конюшне?

После проповеди священник пригласил Миккельсонов в ризницу посмотреть шпагу.

Так, поддельные камни уже на месте… Миккель заглянул в шкаф. Где же ризы, которые купили за настоящие рубины?

— А можно посмотреть Эбберов жилет с вышивкой на животе? — спросил Миккель.

— Как… как ты сказал, дружок? — удивился пастор.

Петрус Миккельсон вдруг закашлялся, да так сильно, что пришлось отвернуться.

— Господин пастор, будьте добры, зайдите сюда на минуту, — пробормотал глухой голос из церкви.

— Не иначе, органист насчет нот хочет спросить, — сказал пастор. — Ну что ж, до свиданья, счастливого плавания!

Миккельсон-старший взял Миккеля за руку и вышел с ним на двор. Возле конюшни он остановился и вытер лоб.

Под откосом, среди камышей и плакучих ив, блестела река.

— Пастор не идет за нами, Миккель? — тревожно спросил отец.

— Как будто нет, — ответил Миккель.

— Ну и хорошо, сынок. Неловко в таком месте животом говорить, да что поделаешь. Понимаешь, рубины-то на Эбберовом жилете были самые настоящие.

— Насто… — ахнул Миккель. — Но ты же сам сказал!..

Миккель-старший обнял его одной рукой, а другой указал на небо:

— Скоро осень, Миккель. А осенью перелетные птицы покидают наши края. Сам знаешь, что будет, если какая замешкается.

— Конечно, но при чем тут Эббер и Якобин?

— При том, что они тоже перелетные птицы. У Якобина колени ныли, когда он долго не делал вольтов. А Эббер только и мечтал о том, чтобы опять пуститься по свету в своем фургоне. Теперь представь себе, что они стали бы спорить с нами из-за рубинов — мол, «Строльельм первый стащил их у Николая-угодника в Кракове». Тогда, пожалуй, не ушли бы они так легко от ленсмана… — Миккельсонстарший похлопал Миккеля по плечу: — Так что пусть Якобин делает сальто в Константинополе, если колеса доскрипят, а Енсе пусть моет окна в здешней церкви. И все будут довольны.

В кармане у Миккеля зашуршала какая-то бумажка.

— А жилет? — Он осторожно открыл дверь конюшни за своей спиной.

Петрус Миккельсон посмотрел кругом, потом расстегнул пиджак. Черные полы раздвинулись и открыли желтый жилет Эббера.

— Видал? Сколько лилий вышито! Я и подумал, что он больше подходит для бывшего матроса Миккельсона с «Трех лилий», чем держать его в ризнице, среди каких-то ветхих балахонов.

Он отошел к углу, где солнце светило ярче. Миккель шмыгнул в конюшню и закрыл за собой дверь.

— Пуговицы пришлось, конечно, новые пришить, — продолжал хвастать Миккельсон-старший. — И в спине убрать немного, аршин-другой… Миккель? Куда он пропал, разрази меня гром?! Миккель!

Миккель присел за ящиком. Он слышал, как отец идет вокруг конюшни, потом шаги смолкли по направлению к реке. Теперь вперед. Сердце Миккеля отчаянно колотилось.

Где же лошадь? У седьмого стойла он остановился и зажмурился, точно от солнечного зайчика. В стояке торчал мексиканский нож. На кожаном шнурке, привязанном к ручке, висели ножны.

Лучшего ножа ни один моряк не мог себе пожелать.