Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.

— Так дам, что череп лопнет!..

Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души… Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.

— Что… что они сделали с тобой, Белая Чайка? — ужаснулся Миккель.

Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.

Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:

— Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!

На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.

Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:

— Эй, кто там, выходи!

Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.

— Ты… ты кто? — неуверенно спросил Миккель.

— А тебе что? — ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. — Ты сам-то кто, козявка?

— Миккель Миккельсон.

— Лошадь твоя?

Миккель кивнул.

— У кого куплена?

— У Эббера, дубильщика. Отец купил мне ее, когда с моря вернулся. Я всегда белую лошадь хотел.

Чернявый что-то пробурчал. Рука, потянувшаяся было к уздечке, опустилась.

— Как лошаденку назвали?

— Бе…Белая Чайка. — Миккель почему-то заикался.

С реки донесся плеск весел, к пристани подходила лодка Якобина.

Чернявый усмехнулся:

— Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей — уведет.

Он выплюнул сигару — будто светлячок пролетел во мраке, — нырнул под перила и был таков.

В эту же ночь, в половине первого, окружной ленсман подъехал верхом к домику церковного сторожа Якобина.

— Отворяй, не то взломаю дверь! — крикнул он.

Дверь заскрипела, и выглянула сонная физиономия Якобина. Худое тело бывшего акробата прикрывала длинная ночная рубаха. На голове у него был черный котелок.

Ленсман посмотрел на котелок, многозначительно ухмыльнулся и вытащил из кармана наручники:

— Скажешь, не слыхал о краже?

— Господи помилуй и спаси, какая еще кража? — прошептал Якобин и поспешно снял котелок.

— Рубины из шпаги Строльельма пропали, вот какая! Стекло в шкафу вынуто, восемь рубинов украдено.

Якобин стал белее мела, но поклялся, что чист, как младенец.

— Я сплю как убитый, начальник. А ключ от церкви висит вон там, на крючке возле двери. Посмотрите сами, начальник, и увидите, что… что…

Якобин в ужасе шагнул к пустому крючку. Потом наступил на край рубахи и грохнулся прямо на дровяной ящик. Сразу стало видно, что на нем под рубахой старое красное трико. Только штанины почему-то были отрезаны ниже колен.

— Я думал, ты давно вышвырнул этот клоунский наряд, презрительно сказал ленсман.

На белых щеках Якобина вспыхнули красные пятна, но он мужественно улыбнулся и встал:

— Очень уж я зябну ночью, начальник.

— Уж не потому ли ты и в котелке спишь, а? — язвительно заметил ленсман.

Он достал записную книжку, поплевал на красный карандаш и составил «краткую сводку преступления».

«…После того как были вынуты рубины, вор повесил шпагу на место в шкаф, повернул эфес обратной стороной, чтобы не заметили, и вмазал стекло, но совершил затем роковую ошибку: он залепил замочную скважину воском!»

— Понятно? — сказал ленсман. — А пастор, когда вешал на место шпагу вечером, забыл это сделать.

Ленсман поглядел на худые ноги Якобина, торчащие из обрезанных штанин.

— А как вспомнил, пошел обратно, залепить дыру, чтобы моль не лезла. Тут-то он и обнаружил пропажу.

Ленсман позвенел наручниками.

— Изо всего этого явствует, что кражу совершил человек, который настолько изучил привычки пастора…

— Кто же в Льюнге не знает, что старик боится, как бы ризы моль не съела? — испуганно перебил Якобин.

Ленсман пронзил его всевидящим взором:

— А известно тебе, Якобин, что в Льюнге объявился бывший конюх цирка Кноппенхафера?

Якобин стиснул котелок в руках, так что суставы побелели.

— Цы…Цыган? В первый раз слышу!

— А люди видели его и… совсем близко от некоей церковной сторожки.

Якобин сдунул с кончика носа капельку пота.

— Ладно, я все скажу, — прошептал он. — Начальник все равно дознается, от него разве скроешь…

Ленсман самодовольно улыбнулся:

— Итак, Цыган был здесь?

Якобин уныло кивнул.

— Кому охота прослыть доносчиком… — пробормотал он. Был он… голодный, я ему супу налил. Горохового…

— Это делает честь твоему доброму сердцу. — Ленсман послюнявил карандаш. — Ключ тогда висел на месте?

— Когда он пришел, висел, это точно! — буркнул Якобин, отводя взгляд в сторону.

— А когда ушел? — грозно спросил Ленсман.

— Он… он сказал, что суп… что горох больно соленый, — прошептал Якобин. — Пришлось мне идти в погреб за квасом. А он оставался один.

— И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку. — Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!

Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.

Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.

— Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли хочешь, — сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.

Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.

— Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?

— А то как же, — ответил Миккель.

Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.

— Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, — сказала она.

— А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе. — Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?

— Давай лучше я проверю, как ты выучил, — вздохнула Туа-Туа. — Все равно нам в этом не разобраться.

Миккель снова заложил лоскут в книгу.

— Ну, спрашивай, — сказал он мрачно.

— Что такое ангелы?

Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.

— Ангелы… это… это духи, которые… которые созданы богом и… и одарены…

— Наделены, — поправила Туа-Туа.

— Одарены, наделены… Какая разница, все равно в море уйду! — надулся Миккель. — Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?

Туа-Туа бросила перо Боббе:

— Что ты только о море да о море толкуешь?

— Спроси бабушку, — ответил Миккель. — А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.

Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.

— Слушай уж, все равно узнаешь, — угрюмо начал Миккель. — Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять «зарезанных собакой» овец, то Синтор на нас в суд подаст.

— Со…собакой? — ужаснулась Туа-Туа. — Но ведь это же…

— Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.

Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:

— И ты задумал уйти из дому?

— А что же мне — отдать Боббе на расправу, что ли?

— Знаешь, Миккель… если бы не отец…

Миккель смутился и отнял свою руку.

— Я знаю… знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.