Алек никогда не задумывался, каково живётся в их мире женщинам, каково быть безвольным объектом чужих желаний, безропотным исполнителем чужих прихотей. Каково это потерять себя в угоду другим. Взгляд Габриэле, полный ненависти, тот взгляд, которым она смотрела на него во время «суда» — тревожный звонок, превратившийся вдруг в пожарный набат. До сегодняшней минуты ему было плевать…

— Не знаю. Я уже ничего не хочу. Ничего. Я уже забыла, каково это, что-то хотеть…

Она подтвердила его мысли.

— Вы потеряли жену. Мне очень жаль. Наверное, вам очень одиноко…

— Моя личная жизнь не обсуждается, — он резко осадил её. Этот внезапный переход, как ведро ледяной воды, остудил его, вернул в реальность. Реальность, в которой он был свободен. В которой одна женщина, сидя в заложниках в собственной комнате, пыталась ему сочувствовать.

— Простите меня. Алессандро, простите, — она снова взмолилась. Алек услышал, как в её голосе дрожат слёзы. Почувствовал себя последней тварью. — Можно я вам просто спою?

Не дожидаясь ответа, она тихо затянула. Алек узнал эту песню с первых слов. «Любимый мой» Эллы Фицджеральд.

У Изабеллы был удивительный тембр — хрупкая итальянка, поющая, как дородная чёрная женщина. Она была рождена, чтобы петь блюз. Рождена, чтобы её слушали, чтобы ею восхищались. Изабелла казалась ему певчей птицей, запертой в высокой башне, там, где её пение больше никто никогда не услышит. Её голос удивительно правильно скользил по нотам, лишь на верхних он срывался на шёпот — Изабелла плакала или старалась не шуметь. Казалось, она пела о своих несбывшихся мечтах. О большом и сильном мужчине, который возьмёт её за руку, который построит ей дом, который будет любить. Слишком пронзительно, так, что внутри снова вспыхнуло, и языки пламени жадно поползли вверх, подбираясь к горлу. Становилось жарко, корпус телефона раскалялся в ладонях, Алек уткнулся лбом в прохладное стекло окна. Он был не в силах нажать на отбой. Он впервые опоздал на работу.

Когда он явился в приёмную, секретарша подскочила со стула и, звонко пропев «Доброе утро, мистер Корелли!», бросилась к кофемашине. После Изабеллы её голос показался ему гудением газонокосилки. Сосредоточиться сегодня не выйдет — Алек включил ноутбук и тут же захлопнул крышку, письма на столе оставил нетронутыми — вести о скоропостижной смерти его супруги от удара током расползлись быстро, его не интересовали десятки одинаковых соболезнований. Он повернулся к окну, взглянул на далёкую гладь озера Мичиган. Она казалась серой, словно подернутой пылью — собирался дождь.

— Мистер Корелли, ваш кофе.

Секретарша вошла без стука. Поставила поднос, проходя мимо, как бы невзначай коснулась бедром его плеча. Алек повернулся, посмотрел на неё — её блузка была расстёгнута уже на три пуговицы, а не на две, в чёрном кружеве прозрачного бюстгальтера читался призыв к действию — она тоже, вероятно, очень желала посочувствовать его утрате. Ощутив на себе его взгляд, она задержалась. Улыбнувшись, притворно стыдливо опустила глаза в пол, красноречиво взглянула на дверь, которую она предусмотрительно закрыла за собой. Она молчала, но гудение в голове лишь усиливалось, в ушах застучала кровь. Алек подался вперёд, взял её за руку и дёрнул на себя; охнув, секретарша упала ему на колени. Она первая вцепилась ему в губы и перед этим — Алек услышал отчётливо — победоносно ухмыльнулась. Она ждала этого почти год, с самого первого её рабочего дня. Это её победа, пусть наслаждается.

Алек бесцеремонно расправился с её блузкой — чёрный кружевной бюстгальтер, почти прозрачный, едва скрывавший полные, крупные полукружия сосков, предстал во всей своей соблазнительной откровенности. Алек не стал его трогать, оставляя себе место для фантазии. Алек не стал ни ласкать её, ни целовать в губы — сработала внутренняя брезгливость к дешёвым женщинам. Ей этого было и не нужно — секретарша мечтала скорее насадиться на член, словно исходила возбуждением от одного только его вида и ни в каких дополнительных стимуляциях не нуждалась. Алеку даже ничего не пришлось делать, она сама ловко расстегнула ему брюки и сползла вниз, пристраивая свою ярко-рыжую голову ему между ног. Она делала это с таким усердием и с такой преданностью заглядывала в глаза, словно этот акт — всё, к чему она в этой жизни готовилась, апофеоз всего её существования — сидеть скрюченной на полу с нелепым, почти смешным выражением лица, с раздутыми щеками, издавая гнусные звуки крайнего удовольствия и истекая слюной, пытаясь протолкнуть его член глубже в глотку. Алек не хотел смотреть на это лицо — он резко поднял её за подмышки, развернул к себе спиной, уложил на стол и задрал ей юбку. Под юбкой обнаружились кружевные чулки — ну как же иначе? Белья на ней не было — ещё одно подтверждение тому, что секретарша готовилась именно к этому. Не хуже, чем к международной конференции.

Он взял её прямо на рабочем столе. Он толкался в неё грубо, быстро, ничуть не заботясь о её удовольствии и стараясь при этом не запачкать полы рубашки — Корелли не радовала перспектива пахнуть кислой женской смазкой до конца рабочего дня. Едва растянув процесс на две минуты, он кончил ей на ягодицы и скрылся в небольшой туалетной комнате, спрятанной в нише своего кабинета, оставив её разбираться со своим внешним видом самостоятельно.

После, в обеденный перерыв, она явилась снова, чтобы повторить.

— Вы уволены.

Алессандро не собирался превращать свой рабочий кабинет в траходром.

— Простите?

Присевшая на краешек стола, в довольно фривольной позе, она казалась ему дешевой шлюхой. Он больше не видел в ней сотрудника «Корелли Консалтинг».

— Суммарное время ваших опозданий составило шестьдесят шесть рабочих часов. Это неприемлемо.

Причина была более чем неоспоримой. Он плевать хотел на возможные обвинения в домогательствах — видео- и аудиофиксация всего, что происходило в его кабинете при случае докажет обратное, а нет — пара миллионов американских денег способны заткнуть любой рот. Он больше не желал её видеть, она стала ему омерзительна. Он сам себе стал омерзителен. Контакт с секретаршей принёс лишь физическую разрядку, а пустота внутри свалилась ещё глубже. Корелли старался не допускать эту мысль, заталкивал её на самое дно подсознания, туда, где гниёт бессмысленный хлам из непозволительных эмоций — эмоций, которые так тщательно выбивал из него Руссо — но мысль эта лезла наружу, как убегающий из турки кофе. Мысль о том, что пустоту эту могла заполнить только женщина с медовым голосом. Чёртова Изабелла Бланко.

 Она позвонила ему в пятницу, поздним вечером, спустя два дня после их первого, до боли странного телефонного разговора. Всё тот же номер — номер её горничной, значит, Изабелла Бланко всё ещё наказана. Он всё ещё был на работе, и его новая секретарша — полноватая мулатка, аккуратная и исполнительная — спешно собиралась домой. Она боялась уйти вовремя, хотела, чтобы новый начальник оценил её рвение. Корелли её рвение ценил, потому что оно касалось исключительно работы и не было частью хитрого плана по поиску доступа к его ширинке — он чувствовал такие вещи за милю. Увидев её вопросительный взгляд сквозь стеклянное полотно двери, он кивнул — иди.

— Я могу ещё спеть вам?

Корелли молчал. Молчал и стискивал зубы так плотно, что, казалось, их скрежет слышен на том конце провода. Двое суток взаперти. Дело прокурора Осборна застопорилось — обвинению оказалось мало улик. Сколько ещё она так просидит? Сколько ещё он будет издеваться над ней?

— Меня больше некому слушать, — сухо, обречённо произнесла она.

Алессандро вдруг отчётливо понял, что ему не всё равно. Его должен волновать лишь скользкий, как уж, адвокат Осборна, щедро оплаченный из кармана Фальконе, но его беспокоит Изабелла Бланко, будь она трижды неладна. Она и её сладкий, густой, как мёд, голос. Его изматывало чувство вины за то, что в этом противостоянии Корелли-Фальконе она оказалась девочкой для битья — прокурор просто вымещал на ней злобу. Не мужчина — подобие…