Голос у старухи оказался хриплый, каркающий, шипящий, и коса ее, что стелилась по земле, показалась вдруг похожей на змею.

Она договорила, и захлопнула книгу, и та исчезла,  будто не было. Но я почему-то знала точно, что она там, где и должно ей быть —  в горнице, на столе. И что она будет верная моя советчиц и подсказчица, а как минет время,придет срок —  и тогда уже я сама стану делиться с ней знаниями, бережно, тщательно записывая их для тех, что будут после меня…

Старуха же тем временем обошла двор вокруг, останавливаясь возле каждого черепа, заглядывая каждому в глаза. Дольше всего глядела на те, что украшали конек ее странной избы.

А затем… затем она вышла в середину двора, крутнулась вокруг себя, всплеснула руками, и… и рассыпалась прахом.

*   *   *

Гостемил Искрыч, домовой солидный и в изрядных годах, был собой премного недоволен.

Не бывало за все эти годы с ним такого позору, как нынче приключился.

Сперва избу неприбранную хозяйке явил, а после и вовсе... Стыд-то какой! Ни кусочка, ни крошки! Ни глотка не отведала!

Корить не стала, пожалела: с пониманием, знает, что коль у дома хозяина нет, так приличный домовой и пальцем к хозяйскому припасу притронуться не могу. Да только Гостемил Искрыч не из таковских, кто сам не поймёт...

Строга новая хозяйка. Строга. Как бы и не из бояр: пусть и не здешнего воспитания, а выучка видна. Взглянула только - а Гостемилу сразу стало ясно, что у такой не забалуешь.

А силой-то, силой как давит! Ажно в избе стены дрожат, до того сильна!

А ежели не из бояр, то уж верно, из воинского сословия вышла: одета уж больно не по-бабски —  Гостемилу Искрычу поперву и смотреть было соромно, а ей ничего, будто бы и привычно.

Да и то верно. Небось, скажи кто Марье Моревне, что не след бабе в мужское рядиться —  тут бы ему смертушка лютая и пришла...

Всё-таки, сильна была старая Премудрая. И преемницу по себе отыскала,  недаром аж из чужих краев призвала!

Я раскрыла глаза. Кажется, мой обморок перешел в сон —  а сон оставил после себя гадостное чувство, будто он вовсе и не сон. Послание, переданное мне через пространство и время тем, кто жил в этом доме до меня.

Вернее, той.

А еще пробуждение принесло с собой острое, кристально прозрачное понимание: это не глюки.

Все, Ленка, оставь надежду: не приедут к тебе санитары на белой карете из дурдома, наперевес со шприцами, заряженными галоперидолом, не спасут тебя из неприятностей боевой фармацевтикой психиатров. Сама выбирайся.

Ощущение, ничем не обоснованное, было, тем не менее, удивительно стойким.

Откинула толстое, теплое одеяло. Села.

Меня устроили в горнице —  в которой я, вроде бы никогда не бывала, но которую видела во сне и узнала сразу же.

Всей разницы —  сундук, на который уложил меня Гостемил Искрыч, сейчас был застелен толстой пуховой периной, и подушек мне домовой тоже не пожалел.

Раздеть меня, к счастью, Гостемил Искрыч не решился —  и теперь бляха пояса неудобно врезалась в живот, а на мятую рубашку смотреть было больно.

Ну да что теперь… У меня, вон, вся жизнь помялась —  чего теперь о рубашке переживать?

Подобрав в ноги, я устроилась на кровати, укутавшись в одеяло (тоже, что ли, пуховое? И легкое какое…)

Ветерок доносил запахи леса: хвои, листвы и немножко, почему-то, псины. Снизу вкусно пахло едой. Грозы как не бывало: за открытым окошком едва-едва занимался нежный закат, расцвечивая небо над лесом в золотое и розовое по голубому.  В одеяльном коконе было тепло и уютно.

Очень хотелось домой, в свою ипотечную однушку в многоэтажном человейнике, из которой не видно ни закатов, ни рассветов, и даже звезд над городом ночью не разглядеть сквозь световое загрязнение.

На книгу, лежащую ровно по центру стола, смотреть не хотелось.

Толстенная, с мое бедро, да еще в металлической окантовке —  я вдруг усомнилась, что смогу поднять ее, если вдруг соберусь взять в руки. Старуха-то ее на весу удерживала легко, но старуха отсюда, со второго этажа во двор одним шагом спускалась, так что она для меня, извините, не показатель!

В животе заурчало.

Я снова тяжко вздохнула: нет, с такими запахами снизу я голодовку выдерживать долго не смогу!

Откинула одеяло, села. Хотелось пить, есть и переодеться. Не спускаться же вниз в рубашке, которая выглядит так, как ей и положено: как будто в ней выспались.

Может, Гостемила Искрыча позва…

—  Ты звала ли, хозяйка?

Кхм… Зва… звала? Ну… можно и так сказать! По крайней мере, думала в этом направлении точно!

—  Мне бы переоде…

Нет, надо все же попросить его, чтобы давал мне хотя бы мысль закончить!

Я, может, к концу передумаю!

Он исчез со странным звуком, даже не звуком, с ощущением —  будто то место, где он он только что был, и вот нет его.

А возник —  с ворохом одежды в руках. Длинные рубахи, сарафаны в пол, еще какие-то странные на мой взгляд вещики и штуки, от одного взгляда на которые я покрывалась тоской, как просроченная колбаса —  слизью.

—  А рубашки не найдется? Простой, как у меня? —  без особой надежды уточнила я.

Хотя здесь, конечно, моя рубашка, наверное, за простую не сойдет…

И домовой нахмурился было, словно собирался отказать —  а потом просветлел лицом и снова схлопнулся.

А вернулся… ну, с рубахой уж точно!

И не то беда, что мужской, а то беда, что огромной!

В нее три таких, как я, завернуться могли бы!

И я от нее почти отказалась, но взгляд выхватил вышивку по вороту и вдоль шнуровки, и… и я поняла, что влюбилась!

Я только на минуточку. Только примерю!

Гостемил Искрыч деликатно исчез с уже привычным беззвучным хлопком, а я нырнула внутрь рубашки.

Тонкая, гладкая ткань мягко протекла по плечам, по голой коже. Вышивка, пленившая меня с первого взгляда, легла на грудь, ненавязчиво подчеркнув ее там, где нужно, и я вздохнула.

Это будет моя рубашка, я заберу ее домой, в свой мир,  и плевать на размер,  и если за ней явится хозяин —  я вступлю с ним в неравный бой и погибну смертью храбрых (и глупых!), но рубашку эту он снимет только с моего трупа!

Немного повозившись вслепую, я сообразила: если стянуть шнуровку максимально, то горловина выреза ляжет ровным полукругом, красиво приоткрыв ключицы. А если не максимально —  то откроет вообще все примерно до ремня штанов. Это, возможно, тоже красиво —  но чревато массовой гибелью домовых в одном отдельно взятом лесном подворье. Я не уверена, что способна выжить здесь без Гостемила Искрыча, так что от смелых решений воздержусь —  и без того он поглядывает на меня странно, прикрывая бородой сдержанное неодобрение и не решаясь его высказать.

Рубаха доставала почти до щиколоток. Из-под ее подола кокетливо выглядывали кроссовки. И, наверное, все же лучше было бы взять предложенный домовым “женский” вариант (хотя особой разницы между ними и не видно), но я решительно не способна была расстаться с вышивкой.

Гостемил Искрыч вздохнул и протянул мне пояс, скорее даже поясок —  плетеный, затейливый.

Поняв, что у меня будет либо поясок, либо труп домового, я смирилась.

Ладно, так даже лучше: в джинсы этот чехол для бронетранспортера все равно не заправишь, а реять им, как парусником, тоже так себе затея.

Отмахнувшись от ленты в косу (зачем? У меня резинка есть!) я попыталась себя оглядеть, но не преуспела.

—  Ты, хозяюшка, колдовство какое затеяла? Обряд творить собралась?.. —  осторожно и, как мне показалось, с надеждой, уточнил домовой.

Но где я —  а где колдовство с обрядами?

— Нет. А где бы мне, Гостемил Искрыч, зеркало найти?

Он отчетливо крякнул, а потом, пробормотав что-то (мне послышалось “Точно из бояр!”), повел рукой.

Странно так повел, сверху вниз, и будто не по воздуху, а по воде —  и воздух пошел за его рукой волнами, как вода… И я растерянно захлопала глазами, когда передо мной и впрямь вытянулась… вытянулся… вытянулось… как назвать вставшую вертикально лужу в мой рост? Тоненькая такая, гладкая —  лишь легкой рябью отзывается на дыхание.