Две с половиной меры — нам нужно пять порций лекарства.

Сок у черноягодника грязно-серого цвета, а разбавленный водой, внезапно отдает в легкую, чистую синеву, домовой радуется, истово что-то бормочет, но я и без него знаю: все правильно.

Илья, влетевший в дом на середине процесса, взъерошенный и встревоженный, окидывает эту картину взглядом — и без слов отступает в угол, и там замирает, и это тоже правильно: нельзя сейчас лезть мне под руку, нельзя отвлекать.

И лишь когда залитая разведенным соком трава отправляется в печь, меня отпускает. И только тогда подает голос Илья:

— Ты звала ли, Премудрая? Приключилось что?

А выслушав мой рассказ, кивает:

— Коня я не расседлывал. И, знаешь, Премудрая, думаю, будет лучше, если я псом с тобой в деревню пойду — мало ли, что учую?

Я шла к ним от леса: Булат, ссадив меня и богатыря на опушке, вздернул голову, прянул ушами — да и попросил дозволения не сопровождать хозяюшку далее, здесь дождаться… Что-то здесь было, пожалуй, нечисто — ну не спроста же я вдруг стала “хозяюшкой” из “хозяйки”? — но держать у своей юбки отчаянно скучающего коня жестоко.

— Ладно, оставайся. Но посевов не трави и… — я задумалась, вспоминая, что еще там приписывалось в сказках волшебным коням. Не вспомнила, и махнула рукой: — В общем, катись, гуляй, но не хулигань!

Булат предвкушающе сверкнул глазами, всхрапнул, махнул хвостом — и сгинул одним скачком.

Вот тебе и “тут тебя, хозяюшка, дождусь!”.

Илья, успевший перекинуться, пока я давала указания коню, ухмыльнулся собачьей пастью — и я расслабилась. Криминала богатырь не одобрил бы, значит, что бы там не задумал копытный хулиган, это в границах приемлемого.

Черемши оказались деревней небольшой, разве что чуть обширнее тех же Малых Елей.

А так — все то же самое: высокий потемневший от времени тын, к которому прильнули заплатки огородиков, ворота, распахнутые по дневному времени.

Я шла, и собачий бок успокаивающе прижимался к бедру, помогая одолеть некстати накатившую робость. Селяне, возившиеся в огородах, при моем появлении разгибались, провожали взглядами.

У ворот, распахнутых по дневному времени, я остановилась.

— Люди добрые, подскажите-ка, где мне дом Еремы Печника отыскать?

Молчание. А потом “А ты кто таковская будешь, девка наглая?” — от пузатого мужика с ближайшего огорода.

Всё. Робости как не бывало!

Я почувствовала как удивленно поползла вверх правая бровь.

И чем выше она поднималась — тем бледнее становился мужик.

— Прости матушка! — сдернул он шапку, кинулся кланяться — Не признал, Премудрая, не казни дурня!

Я опустила бровь.

“А ведь сказывал Демка, что странная она” — донес ветер чей-то шепоток.

Но чей — бог его знает: все исправно гнули спины.

— Полно, люди добрые. Я не сержусь. Отведите меня к дому Еремы Печника, — попросила я, за прохладцей скрывая неловкость от этой сцены.

Дети — народ бесстрашный и любопытный, а еще странная Премудрая — это куда привлекательнее, чем возня в земле, и сразу трое мальчишек рванули наперегонки с огородов.

Гнать лишних проводников я не стала: сама с дачи еще быстрее в их возрасте драпала!

— А что, ребятушки, знаете ли вы детей Еремы Печника?

Дом, к которому меня привели, стоял ближе к середине деревни — ухоженный, ладный.

Кое-где в срубе светлели свежие бревна, след своевременной хозяйской заботы.

Из-под крыльца брехнул пес, но тут же затих, стоило только Илье рыкнуть негромко.

Толкнув дверь, я миновала сени и вошла в большую комнату:

— Здравы будьте, хозяева. Показывайте, что с вашими детьми?

…а с детьми и впрямь было скверно.

— Это Елюшка, младшая наша, она самая первая занемогла, — молодая, рано начавшая увядать женщина с измученным лицом подвела меня к “пациентке” и теперь нервно трепала передник, когда я присела на лавку.

Детский лоб под моей ладонью был влажным и холодным. Ощутив мое прикосновение, она открыла глаза — но явно с трудом, и тут же смежила веки.

Даже в темноте я видела, насколько девочка бледна — разве это нормально, чтобы деревенский ребенок был таким бледным?

Да и вообще, где вы видели детей, которые среди бела дня согласятся лежать.

Отыскав тоненькое, полупрозрачное запястье, я нащупала пульс: частый, и какой-то… мелкий, что ли. Поверхностный. Словно перепуганное сердечко частит изо всех сил.

— Света дайте! — велела я стоящей рядом матери, а сама оттянула по очереди оба века.

Зрачки расширенные, но оба, одинаково.

И на свет реагируют — в чем я и убедилась, когда хозяйка принесла светильник.

Еще в рот заглянула, отметила бледные-бледные слизистые.

Не то чтобы мне это что-то могло дать — но симптомы я собирала не для себя.

Мой план был прост: посмотреть на детей, и, если своими силами сделать ничего не получится (а не получится точно, потому что детское здоровье — не то, с чем я стану экспериментировать) — идти на поклон к матери Ильи.

Еще можно попросить о помощи Кащея, но его оставим на самый крайний случай, все-таки в сказках у него репутация специфичная.

А сейчас…

Я вернула руку на лоб девочке, и постаралась ощутить под нею не кожу, а что-то другое. Детскую жизненную силу.

И потянулась к ней тем, чего у меня, как я совсем еще недавно думала, нет.

Тем, что скреблось под сердцем.

Тем, что недавно прорвалось из меня наружу, пробило себе выход сквозь мою грудь.

Пусть в этот раз у меня получится. Мне очень нужно.

Я прощаю тебя за то, что ты причинила мне боль.

Я благодарю тебя, за то что ты есть.

Давай теперь попробуем быть вместе.

Сейчас для этого самое время.

— Как на краю земли

Лес сырой шумит,

Здравия дает Елюшке.

Елюшке дает, дочери своей.

Слова заговора “На здравие” я, пока ждала Илью, затвердила, зазубрила так, что сейчас они выскакивали сами, прилагать усилия, чтобы вспомнить, не приходилось.

Прилагать усилия приходилось для другого — для того, чтобы вливать в девочку свою силу.

Прикрыв от напряжения глаза, я старалась поделиться. Сила, упрямая, неподатливая, не давалась — и выжимать ее приходилось чуть ли не по капле. Но я чувствовала, чувствовала, как она уходит сквозь мою ладонь и вливается в детское тело — слабо, мало, но хоть что-то.

— Как на краю земли

Реченька журчит,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Под закрытыми веками постепенно становилось светлей.

Вспыхивали, гасли мерцающие искры. От напряжения сводило челюсти, и затылок, и спину. Силу я то чувствовала, то не чувствовала, и не знала, не видела: сколько я уже отдала, сколько ей еще надо, но интуицией, наитием понимала — мало.

Такими темпами я тут буду до второго пришествия сидеть — притом неизвестно, было ли в этом мире первое.

…ничего, посижу.

— Как на краю земли

Солнышко блестит,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Разноцветные искры, которых стало много, очень много, вспыхивали под веками, гасли, сливались в линии и пятна, а потом вдруг я увидела в них смысл. Суть. Поняла, что это вот эти бледные бело-голубое светящиеся нити, слабые и трепещущие — и есть Елюшка. Зеленые, ярко-колкие, как иголочки брызги — это капли моей силы, и, вливаясь в Елю, они растворяются, делают ток ее собственных жизненных сил ярче и сильнее, но мало их, так мало!

Открыв глаза от неожиданности я испытала всплеск паники, но тут же успокоилась, потому что картинка не исчезла. И, не переставая шептать слова заговора, я снова опустила веки. С закрытыми глазами видеть было легче.

— Как на краю земли

Ветер вихри вьет,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Моя сила, устав бороться, поддалась наконец, потекла в ребенка сперва бодрой капелью, а потом тонким ручейком, и теперь я напрягалась уже для того, чтобы ее придержать, понимая подспудно, интуитивно, что нельзя дать ей залить, затопить пациентку.