Но стоило мне и впрямь потянуться к гладкой глиняной ручке, как Гостемил Искрыч подал голос:

— Ты бы, матушка, может, впустила бы Илюшу? Сожрать, конечно, не сожрут, но… — он помялся, но все же закончил решительно, — нечего ему за воротами сидеть! Пусть во дворе службу несет!

Как это — за воротами?! Что он там делает?!

Мое изумление послужило ключом или желание разобраться в происходящим — но черепа тут же отреагировали коннектом с мозгом, транслировав мне картинку здоровенного пса, нахохленного и взъерошенного, под воротами. На них он принципиально не смотрел, бдительно и неподкупно прожигая взглядом темень в направлении леса.

Мне захотелось устроить безобразный скандал, заорать расколотить что-нибудь — да хоть светильником в стену запустить.

Как так? Ну, как так?! Почему — собака?! Я же отпустила его, отказалась и от службы, и от долгов! Так почему?!

Хотя, с другой стороны: ну, разобью я светильник — где потом новый в этой глуши возьму? А в деревянной избе и до пожара недалеко.

Так что не стала, конечно — ни орать, ни буянить. Просто попросила домового:

— Отвори ему ворота, Гостемил Искрыч.

И пошла на крыльцо.

— Ты куда, матушка?! Холодно! — всполошился домовой. — Душегрею накинь!

Да катись оно все провались!

Стиснула зубы, сделала вид, что не услышала.

Не трогайте меня сейчас никто лучше…

Ветер хлестнул наотмашь по всему телу, дернул за косу, забрался под одежду, заставив пожалеть, что не послушалась домового и не накинула что-то сверху.

Но глазницы сторожевых черепов горели полноценными, яркими огнями, успокаивая, и только увидев их, я спохватилась, что не надо бы просить домового открывать ворота — мало ли, чем чревато размыкание контура охранной системы в темное время суток!

Но домовой и сам об этом догадался. Дождался, пока я выйду на крыльцо — и только тогда плавно и жутковато в красных отсветах от сторожевых черепов, приоткрылась калитка — ровно настолько, чтобы богатырю было возможно протиснуться. И остановилась.

— Илья, — позвала я. — Заходи.

Пес втек во двор: в зубах — оружейный пояс, ножны с мечом закинуты на спину, как барашек у опытного волка. Больше ничего из своего имущества он прихватить нужным не счел.

Калитка тут же захлопнулась — к немалому моему облегчению. Очень уж пугала меня зазаборная ночная жизнь.

— Заходи, — позвала я снова и посторонилась. — В избе переночуешь.

Кобель молча разжал пасть, стряхнул оружие со спины — и оно эффектно шлепнулось перед лазом, недвусмысленным намеком, а Илья скрылся в конуре, продемонстрировав, что не одна я могу не слышать лучших побуждений.

А заодно — что не так уж слово мое над ним довлеет.

С одной стороны, то, что он имеет хоть какую-то свободу воли — это утешает. Чары все же различают просьбу и приказ, и можно не трястись над каждым словом.

А с другой стороны… Вот ведь дурак гордый! Что ему, трудно было в избу зайти? Мне же страшно!

...а я его еще собиралась когда-то к себе в горницу брать! Тьфу, бестолочь хвостатая!

Удержавшись от того, чтобы попросить его “Ну зайди-и-и, ну пожалуйста!”, крутнулась на месте и ушла в дом широким, сердитым шагом.

В сенях замерла, покусала губы, и решилась, впервые потянулась к сторожевым черепам сознательно. В фирменной зловещей подсветке наблюдательно-сторожевой системы отыскала вещи Ильи, неряшливой кучей валявшиеся под кустом, и отдала мысленный приказ: бдить! При попытке хищения — не пущать!

Не то чтобы я впрямь думала, что жители Черемши и Малых Елок уже притаились по кустам, и ждут-не дождутся заветного мига, когда смогут спереть ношеные портки… Просто рисковать не хотелось: без второй встречи с голой правдой о богатыре я прекрасно обойдусь.

И уже поднимаясь наверх, вспомнила что кое-о-чем забыла.

Забыла!

Забыла колдовскую книгу в седельной сумке у Булата!

Вот зачем мне взбрело в голову тащить книгу с собой в Малые Ели? Как я там собиралась ею воспользоваться?

— Гостемил Искрыч! — я осторожно перевесилась через перильце. — Гостемил Искрыч, я, кажется, книгу колдовскую в конюшне забыла…

(Нет, не кажется!)

— Принеси, пожалуйста!

Домовой, возникший из-за печки, озадаченно крякнул:

— Дак ведь, я к ней даже притронуться не смогу! Так уж ее Премудрые заколдовали: чужому человеку она в руки не дастся, а нашего брата и развоплотить может.

Значит, нужно самой идти и исправлять свою оплошность.

А на улице, между прочим, холодно, темно и страшно!

Хотя…

— Гостемил Искрыч, а Булат что, так не расседланный и стоит?

— Да как можно, матушка! — вознегодовал домовой.

И я поспешила уточнить:

— Значит, к седельной сумке ты прикасаться можешь — вот ее мне из конюшни и принеси!

Домовой исчез, а когда вернулся — в его руках была седельная сумка.

Пустая.

Так, спокойно, без паники! Сумка целая — значит, выпасть из нее во время наших с Булатом покатушек книга не могла. Мне только что из достоверного источника стало известно, что чужому она в руки не дастся! Так что ничего страшного не случилось — она просто немножко потерялась! Подумаешь!

...потерять рабочий инструмент многих поколений Премудрых.

...на второй рабочий день.

Нужно просто пройти в конюшню и как следует там поискать.

Я глянула на закрытое ставнем окошко, и сглотнула.

На улице по-прежнему было холодно, темно и страшно.

Я поколебалась, сжимая в руке светильник и представляя, как моментально останусь без света, стоит мне только высунуть нос наружу. На дворе-то еще ничего, там охрана красненьким подсвечивает — а в конюшне? Где я там что искать буду?

А пропади ты пропадом!

Не пойду никуда! Ничего страшного, до утра долежит — не развалится!

Я решительно поднялась по лестнице, вошла в горницу…

И обомлела.

Колдовская книга важно возлежала на столе, а под нею лежал платок, в который я сама завернула ее днем — разглаженный, без складочки.

Да. Дождешься, пожалуй, чтобы такая пропала!

Староста Малых Елей, Егорий Никодимыч, был угрюм. Да и как не быть угрюму, когда односельчане недовольны, а ветер в ставни колотится и лютует так, что за крышу избы боязно становится — того и гляди, унесет (а у соседа Бурка забор так-таки и унесло, да и поделом — говорили ему, что не ладно ставит!).

У самого Егория Никодимыча, впрочем и забор, и ставни, и крыша ставились на века и сделаны были на совесть — а оттого покамест стояли.

Только это и утешало…

Жена молча возилась с посудой у печи — молча-то молча, она с самого ухода Премудрой ни словом мужа не попрекнула, да только, собирая ужин на стол, ухватом орудовала в печи так, что взрослые сыновья головы в плечи втягивали с опаской.

Паранька так-то баба справная, додельная. И хозяйка хваткая, и место свое знает, опять же. Но и себя понимает тоже: если уж закусит удила, то только держись!

Крынки в лохани звякали с испугом.

А Егорий Никодимыч что, Егорий Никодимыч уже и сам не раз пожалел, что взялся вдруг поучать Премудрую! И ведь мог бы сообразить: ведьма-то молода, ясное дело, что молодость любое сомнение в себе за личную обиду примет. А ежели прилюдно? То-то и оно!

Вот и вышло, что он и ведьму озлил, и сам дурнем выставился…

Ежели погода вскорсти не уляжется, придется ехать, каяться да прощения просить. А раз не за помощью явится, а вину заглаживать, то и дар поднесть придется куда как богаче: ткани дорогой отрез, бусы...

Бус было жалко. Бусы он дочери младшей, любимой, на приданое держал.

Эх, насколько же проще живется там, где граничную черту колдуны держат! Это с ведьмой только успевай угадывать, в какую сторону блажь бабья нынче повернет, а с колдуном-то всех забот — знай, за девками, в пору вошедшими в приглядывай!

Потом вспомнил староста дочь свою Аксютку, озорную да проказливую...