…надо было его еще раньше запрячь кровать смастерить, а то пока я сообразила…
…не то, чтобы мне раньше думалось, что нам с ним придется ее делить!
…хотя будем честны пару раз немножко думалось…
…но не с практической точки зрения, а исключительно фантастической!
…а чего он бедной девушке психику своим голым торсом раскачивает?!
Не знаю, какие мысли варились в светлой богатырской головушке, но на разложенное по полу ложе он, по-моему, тоже взирал без особой уверенности, что теперь со всем этим делать.
А, была не была, будем действовать дерзко и решительно, сейчас как разденусь и как лягу спать!
И, стеснительно отвернувшись, я стянула с себя сапоги, а следом и джинсы, оставшись только в родной уже рубашке, едва прикрывающей самое дорогое. После чего нырнула под одеяло и отвернулась к стене.
— Спокойной ночи, Илья.
Нам ведь действительно надо просто проспать рядом ночь.
Зажмурившись я слышала шорох. Раздевается. Шаги. Дуновение. Задул лучины. Снова шаги. Движение одеяла. Холодный воздух, цапнувший за пятки, но не успевший ничего откусить. Вздох. Укладывается.
Тишина.
Ну как — тишина.
Какая уж тут тишина, когда за окном шелестит, шуршит, иногда воет. Лес спит, но дышит…
И Илья рядом дышит.
И спине от его присутствия горячо и щекотно, хотя он меня даже не касается.
И я лежу, зажмурившись, сжимая в руках кусок одеяла.
И почему-то очень хочется плакать.
От напряжения? От облегчения?
Все хорошо, Василису — победила. Илью — спасла. Дорогу домой — нашла.
Радоваться надо, а не реветь.
Но радоваться почему-то не получается, а вот реветь — хочется невыносимо.
Я так испугалась. Я так устала.
Зачем, ну зачем старая ведьма втянула меня во все это?
Зачем связала наши судьбы?
А если я вернусь и договор, заключенный с хранительницами разорвется?
В глубине души я прекрасно понимала, что нет, но голова упорно твердила — а вдруг да? Как ты можешь его тут бросить?
Дура-дура, вот кроме тебя будто некому богатыря защищать. Нашлась воительница. Он, наверное, вообще с облегчением вздохнет, когда наконец не нужно уже будет дурную иномирную девицу опекать.
Впечатавшиееся в память ощущение ненасытных, безнадежных поцелуев на губах, навязчиво перебивало — не вздохнет.
Я не выдержала и перевернулась на другой бок, рискнув приоткрыть глаз. Илья тоже лежал ко мне спиной. В лунной темноте светилась рубашка и светлый ежик.
Спину захотелось погладить так, что зачесались ладони. Закусив губу, я перевернулась обратно.
Бери пример с мужика. Спит уже наверное.
От этой мысли было одновременно и облегчение и какая-то обида.
И слава богу, что спит!
Но чего он тут спит, когда я страдаю?!
Я снова повернулась к спине.
Спина дышала ровно и невозмутимо.
Просто возмутительно дышала!
Я перевернулась на спину и уставилась в потолок, отчаянно моргая.
Одна слезинка все-таки скатилась по щеке и я торопливо вытерла ее, разозлившись сама на себя и снова перевернулась, пытаясь закуклиться в одеяло. И вредное тело рядом даже не помешало! Одеяло послушно поползло на меня. Точно спит.
Моргалось все чаще, я отчаянно засопела.
И снова перевернулась, чтобы совершенно неожиданно уткнуться носом в мужскую грудь, прикрытую белой расшитой рубахой.
Илья сгреб меня в охапку, как котенка и прижал к себе.
— Угомонись, Еленушка. Все ладно будет.
У меня как-то разом пересохли слезы и перехватило горло. Так сильно, что им едва получилось сглотнуть.
Я лежала, застывшая, в кольце сильных, теплых рук. Чувствовала на макушке чужое дыхание, а еще осторожные прикосновения. Гладит.
“Все ладно будет”.
Я закрыла глаза, боясь пошевелиться.
Но сердце, вместо того, чтобы успокоиться, разгонялось все сильнее.
Бум-бум.
Стучит в груди, в висках.
Губы пересохли. На закрытых веках отпечатался узор вышивки.
Бум-бум.
Как же громко.
А, может быть, это не мое?
Осторожно, опасаясь, что шевеление воспримется как попытка высвободиться (пусть только попробует!), я положила ладонь на широкую грудь.
Понятнее не стало. Теперь два сердцебиения вообще слились в одно.
Бум-бум-бум…
Кровь гонится все быстрее. Щекам горячо, губам горячо.
— Илья…
Голос в тишине звучит надломленно и хрипло. Я пугаюсь этого звука и умолкаю, но больше ничего говорить и не приходится.
Он поцеловал меня как после нашей свадьбы. Резко, горячо, отчаянно. С ощущением — в омут с головой и будь, что будет.
И я с тем же откликнулась.
В омут. Будь, что будет.
Мы из разных миров, между нами общего — чужое проклятие, повязавшее обоих против нашей воли. И пока этот узел распутали, обвязались, как бестолковые котята клубком. Кто я для тебя, Илья?
Ради кого ты готов был даже на смертном ложе любой прихоти уступить?
Кто ты для меня?..
Вопросы слишком сложные.
Гораздо проще не думать. Особенно, когда горячие шершавые ладони пробираются под рубаху, а затем и вовсе стягивают ее за ненадобностью.
Когда поцелуи везде, и я мечусь и не знаю, что им подставить, хочется — все!
Когда ладони скользят по гладкой коже, а ногти соскальзывают с твердых напряженных мышц.
Когда за окном темная-темная ночь и с открытыми глазами видно ничуть не больше чем с открытыми, но зрение особенно и ни к чему.
Илья осторожничает, будто боится меня ненароком раздавить. А я наоборот, тяну его к себе, чтобы плотнее, тяжелее, глубже. Чтобы не дай бог не упустить ни мгновения, ни ласки. Если уж брать, так целиком, если отдавать так со всей душой.
И пусть он мой всего лишь на одну ночь, зато мой и только мой.
Пока миры не разлучат нас.
Небо хмурилось с самого утра.
Я хмурилась вместе с ним.
Как-то неожиданно оказалось, что у меня перед отъездом куча дел и совесть не позволяла махнуть на них рукой и оставить Ивана разбираться со всем самостоятельно.
Он прибыл спозаранку, чем признаться, меня порадовал, я просто не знала, как мне вести себя с Ильей после всего, что случилось накануне, а тут — на тебе спасение: инициативный добрый молодец.
Подозреваю, что сам богатырь к колдуну испытывал куда менее нежные чувства, потому что только посмотрел на него исподлобья, спустившись из горницы и на ходу натягивая рубаху, да и скрылся с глаз на заднем дворе.
Инструктаж затянулся, отчасти потому, что не так-то просто оказалось втолковать ведьминому хозяйству, что собственно ведьма с ним больше ничего общего иметь не желает, и вот вам замена, прошу любить и жаловать.
Хозяйство любить и жаловать отказывалось. Подчинялось нехотя и по принципу, ну если ты так просишь, но учти, мне это не нравится! Сундуки противно и протяжно скрипели, черепа то и дело гасли, как перегорающий лампочки, Гостемил Искрыч ходил со скорбным лицом и, когда думал, что я не вижу, украдкой утирал бородой уголки глаз.
Даже кот смотрел на меня укоризненно.
Но воля моя была крепка.
Под взглядом Ильи я не знаю, смогла бы или нет.
Но Илья на глаза не показывался, а все остальные должного веса не имели.
Дела закончились как-то резко.
Только вот еще злилась, бушевала и доказывала, что я тут хозяйка и слушаться меня, даже если я говорю, что не хозяйка больше.
А потом вдруг все. Добушевалась. Призвала к порядку, прогнула, подчинила. Дом, двор и лес Ивана приняли, пусть и не полноправно, но с уважением. Уж ко мне, или к нему, пусть сам разбирается. И была надежда, что может со временем и разберется так, чтобы все окончательно утрясти. В его же интересах!
И вот я стою посреди двора, и понимаю, что все.
Пора.
И от этого “пора” — как-то одновременно и радостно и не по себе.
Собраться бы надо…
А что мне собирать? Джинсы-кроссовки на мне. А с рубахой я не расстанусь, хоть режьте.