Гоблин закачался, как струйка дыма, пытаясь слиться с Меррик. Она сопротивлялась ему изо всех сил. Я видел, как он сдается, меркнет. Он бледнел и расплывался, колыхаясь на ветру. Не знаю, каково ему было ощущать жар от костра.

И снова он высоко поднялся над нами и раскинулся во все стороны наподобие полога.

– Всевышний, создавший Джулиена, Гравье, Пэтси, прими к себе этого сироту, – прокричал я. – Грейс, Элис, Роза, придите к этому обреченному скитальцу. Присоедините свои молитвы к нашим.

– Да, – подхватила Меррик, крепко прижимая к груди трупик младенца, – Джулиен, Гравье, Томас – заклинаю вас, покиньте место своего вечного покоя и отведите это дитя к Свету, заберите его!

– Я отрекаюсь от тебя, Гоблин, отныне и навсегда! – прокричал я. – Отрекаюсь перед Богом! Перед Папашкой, перед всеми моими предками, перед ангелами и святыми! Господь, да услышь мою молитву!

– Всевышний, услышь наш крик! – взывала к нему Меррик.

Она подняла ребенка вверх, и я собственными глазами увидел, что он живой! Я видел, как он шевелил ручками и ножками, я слышал, как он захныкал! Я слышал его плач!

– Да, Гоблин! – кричала Меррик. – Это ты во младенчестве, да! Войди в это тело. Вернись в свою плоть! Заклинаю тебя, сделай так, как я велю.

Высоко над костром гигантский образ Гоблина содрогнулся, словно от слабости и ужаса, а затем ринулся вниз и исчез в плачущем младенце. Я видел это. Я чувствовал это. И я сказал в душе: «Аминь, брат, аминь».

Послышался отвратительный вой, и ветви дуба снова начали раскачиваться на ветру. А потом наступила полная тишина – слышалось только, как потрескивает костер. Тишина была такой глубокой, что казалось, будто Земля перестала вращаться.

Только гудел костер.

Тут я понял, что лежу на земле. Какая-то невидимая сила сбила меня с ног.

Я увидел яркий свет, но он не резал мне глаза. Это было величественное сияние, освещавшее все вокруг, а тем временем что-то ужасное происходило внутри костра.

Туда вступила Меррик. Она взобралась на высокий алтарь, вошла в огонь вместе с младенцем, и теперь оба горели. Они горели, а там, в небе, в чистом божественном Свете я различил идущие фигуры, полупрозрачные фигуры – в одной из них я безошибочно узнал худощавую фигуру Папашки, рядом с ним ковылял малыш, там была и Меррик, она шла рядом с маленькой старушкой. И я видел, что Меррик повернулась и подняла руку, словно прощаясь.

Благословенный Свет медленно померк. Рассеялись его теплота и великолепие.

Придя в себя и снова обретя способность шевелить руками и ногами, я поднялся с земли и увидел, что Лестат вытащил из костра тело Меррик и, всхлипывая, пытался загасить на ней огонь своим сюртуком.

– Она ушла, – сказал я, – я видел.

Но Лестат словно обезумел. Не слушал меня. Пламя наконец удалось потушить, но у нее обгорела половина лица, почти весь торс и правая рука. Ужасное зрелище. Он вспорол себе запястье, пролив густую вязкую кровь на ее тело, но ничего не произошло. Я знал, на что Лестат надеялся. Я помнил легенду.

– Она ушла, – повторил я. – Я видел, как она уходила. Она ушла туда, где Свет, и на прощание помахала рукой.

Лестат выпрямился и принялся вытирать кровавые слезы и сажу с лица. Но он все никак не мог успокоиться и продолжал рыдать. Я понял, что люблю его.

Мы вместе подняли ее останки и водрузили на алтарь. Подбросили дров в огонь, и совсем скоро от тела остался один пепел, который мы и разбросали во все стороны. Ничего не осталось ни от костра, ни от тела Меррик.

Жаркая ночь была тиха и спокойна, кладбище погрузилось в темноту.

– Она была среди нас самой молодой, – рыдал Лестат. – Только молодые всегда стремятся закончить свои дни. Они видят в смерти какое-то волшебство. С возрастом нашим благом становится вечность.

Лестат все еще был покрыт сажей, но его это не очень волновало. Мы позвонили в дверь Оук-Хейвен, и нам открыл сам Стирлинг в толстом стеганом халате. Он искренне изумился, увидев нашу пару на пороге Обители Таламаски – этаких два путника в ночи.

Разумеется, он тут же пригласил нас в библиотеку, и мы приняли приглашение. Когда мы устроились в кожаных креслах, расставленных повсюду для удобства, и Стирлинг сказал любезной маленькой экономке, что нам ничего не требуется, нас оставили одних.

Неторопливо, то и дело срывающимся голосом Лестат поведал Стирлингу, что случилось с Меррик. Он описал церемонию – и то, как Меррик взобралась на алтарь, и то, что он видел потом ожившего младенца и Гоблина, проникшего в маленькое тельце.

А потом Стирлинг выслушал мой рассказ – о Свете и фигурах, удалявшихся куда-то.

– Я могу записать это в наше досье? – спросил Стирлинг. Он вынул носовой платок и высморкался. Он плакал в душе о Меррик. А потом слезы выступили у него на глазах, и он не стал их скрывать, вытер не сразу.

– Для этого я и рассказал вам все, – ответил Лестат. – Чтобы вы завершили досье, заведенное на Меррик Мэйфейр, и знали, что с ней случилось. Чтобы он не оборвался на полуслове, чтобы вы не оплакивали ее, так и не узнав, куда она подевалась и что с ней стало. Меррик была нежная душа. Охотилась только на злодеев. Ни разу не обагрила руки невинной кровью. И свой последний шаг она совершила обдуманно, очень обдуманно. Правда, почему она выбрала этот момент, я не совсем понимаю.

– А мне кажется, я знаю, – сказал я, – но мне не хотелось бы показаться слишком самонадеянным. Она выбрала этот момент, потому что была не одна. Она была с Гарвейном.

– И как ты себя чувствуешь теперь, когда его больше нет? – спросил Стирлинг.

– Я освободился от него и все еще не пришел в себя от того, что случилось. Я потрясен, что Гарвейн убил тетушку Куин, вы ведь знали, что он это сделал? Он испугал ее, и она упала. Это всем известно.

– Да, – ответил Стирлинг, – об этом очень много говорили на ночном бдении. Что ты теперь будешь делать?

– Я потрясен, что Меррик умерла, – сказал я. – Меррик освободила меня от Гарвейна. Лестат любил Меррик. Я тоже ее любил. Не знаю, что я буду делать, куда пойду. Есть еще люди, которые нуждаются во мне. И они всегда были, те, кто нуждается во мне, те, кто мне небезразличен. Я не оборвал связь с человеческой жизнью.

Я замолк, думая о смерти Пэтси. Мне отчаянно хотелось во всем признаться, но я так сильно ненавидел самого себя за содеянное, что вообще не стал об этом говорить.

– Как хорошо ты сказал, – с горечью заметил Лестат, – «не оборвал связь с человеческой жизнью».

Стирлинг закивал в знак согласия.

– А почему вы не спрашиваете, что я намерен делать? – хитро спросил Лестат, подмигнув одним глазом.

– А вы бы мне ответили? – хохотнул Стирлинг.

– Естественно нет, – сказал Лестат. – Но если хотите, можете записать в своих файлах, что я полюбил Тарквиния. Это вовсе не означает, что вы можете теперь мне устроить ловушку в Блэквуд-Мэнор. Надеюсь, вы помните свое обещание оставить Тарквиния в покое?

– Безусловно, – отозвался Стирлинг. – Я всегда выполняю свои обещания.

– У меня остался один вопрос, – робко произнес я. – Последние месяцы я несколько раз разговаривал с Майклом Карри и Роуан Мэйфейр, но они лишь отделываются туманными фразами. Ничего толком не рассказывают о Моне, исключая то, что ей нельзя меня видеть, что она проходит курс особой интенсивной терапии. По их словам, она может умереть от любой инфекции. Мне запрещено навещать ее. Я даже не могу поговорить с ней по телефону...

– Она умирает, – коротко сказал Стирлинг, сверля меня взглядом.

Наступила тишина.

Ее нарушил Лестат:

– Зачем вы ему об этом сказали?

Стирлинг по-прежнему не сводил с меня глаз.

– Потому что он хочет знать.

– Очень хорошо, – сказал Лестат. – Идем, братишка, поохотимся вместе. Я знаю двоих злодеев из Бока Ратон, которые живут одни в великолепном особняке в прибрежной зоне. Будет весело, ты даже не представляешь как. Доброй ночи, Стирлинг. Доброй ночи Таламаске. Пошли.